Пепел красной коровы

Вчерашний покоритель вершин восседал на смятых подушках, напоминая самому себе властелина убогого гарема, — все тропы, ведущие в райский сад, были исхожены, постель еще хранила букет ночных ароматов, убедительных, явных, но мысленно я уже пробирался к выходу, неосторожным движением опасаясь исказить идиллическую картину, почти пастораль, — в иные моменты я напоминал себе маленького мальчика, стоящего на балконе, потряхивающего забавной игрушкой, калейдоскопом, — объятого страстным желанием всматриваться в случайно образующиеся узоры, вспыхивающие обольстительными огоньками новые невиданные миры.

Впервые она устроила скандал. Бедная. Клокочущие звуки вырывались из гортани, а кисти рук очерчивали в воздухе жесткие рваные линии.

Мне нужно дать ей выговориться, а потом, потом я вынужден буду опечатать ее губы ладонью, поцелуем, — воображаю, как потемнеют ее глаза, — трепыхания жалкой птички, — она видела меня с другой, — возможно, — странное чувство шевелится в моей груди, — та, другая, моложе ее, длинноногая девица, — одна из многих, — поднимаясь впереди меня по лестнице, кокетливо виляла задом, предоставляя в полной мере насладиться avant-gout, предвкушением всего того, что произойдет после, ни к чему не обязывающей партией, непринужденной игрой, — что-то вроде небольшого пике, сопровождаемого упоительными ощущениями, не то чтобы волнующими, но дразнящими, — вполне естественными для свободных игроков, не обремененных обязательствами. Мысленно я уже начинал оправдываться. Какое право имеет она требовать, устраивать допрос, метаться по комнате со сжатыми кулачками, добиваясь от меня неизвестно чего?

Чего же хочешь ты? — я усадил ее на стул и крепко сжал подрагивающие колени. Все еще переполненная гневом, она моментально сникла. Возможно, за этим она и пришла. Для этого весь спектакль, весь темпераментный танец, — только для этой минуты, — чего же хочешь ты? — я будто услышал себя издалека, свой голос, властный, но не жесткий, нет, скорее, участливый, — голос взрослого, который утомленно увещевает разбушевавшегося ребенка.

Я взял верную ноту. Ветер трепал край занавески, а свет уличного фонаря освещал бледное лицо. Она ждала. Покорная, смятенная, она ждала от меня не объяснений, она ждала большего — вот этой силы, способной лишить ее способности строить предположения, рассуждать, обвинять, требовать, — руки мои настойчиво вопрошали, — как мало это походило на непринужденный дуэт с длинноногой девицей, — руки мои раздвигали ее колени, мягко, но настойчиво, — она поддавалась мне, как кукла, с вытаращенными напряженными глазами, — учащенно дышала, упираясь в мою грудь, — изгибаясь, хваталась за мои плечи и подавалась вперед странными рывками, то отталкивая, то притягивая с безумной силой.

Через день я встречу ее неподалеку от мебельного магазина, идущую рядом с мужем, несколько отчужденно, но вполне мирно, рядом, плечо в плечо, — он что-то с жаром доказывал ей, размахивая руками, она же, с опущенной головой, чему-то улыбалась лукавой улыбкой, освещающей лицо, — меня они не заметят, увлеченные беззвучной беседой, — что-то кольнет в грудь, но ненадолго, уж больно простоват этот парень, со взъерошенными соломенными волосами и красной шеей.

Я видел, как вошли они в магазин, а вышли минут через десять, чем-то озабоченные оба, явно в предвкушении покупки. Если бы кто-нибудь объяснил мне, зачем я наблюдал за ними из своего укрытия, чего искал в выражении лиц, в жестах, в ее походке, в движениях бедер, натягивающих ткань платья, — я был посторонним, молчаливым наблюдателем, случайно заглянувшим в замочную скважину, — эпизод вполне мирной супружеской жизни открылся мне, — вернувшись домой, я вглядывался в окна дома напротив, пытался вообразить семейный очаг, ужин, наверняка скромный, ее у плиты или накрывающей на стол либо сидящей с зажженной сигаретой у раскрытого окна. Парень читает газету, — скорее всего, его интересуют новости спорта и курс валюты, такой переменчивый в эти неспокойные дни.

Улица Дэгель Рэувен

Автобус подъехал, огромный такой, сохнутовский, все забегали, за чемоданы хватаются, а он в дверях стоит, мертвой хваткой — не поеду, — говорит, и точка.

В самолете пакетиками шуршал, на кнопочки жал, пыхтя, пристегивался, носился по салону, изображая мотор, — уснул, раскинувшись, весь перемазанный шоколадом.

За такси мужик в резиновых шлепках и советской майке, — а вы до Аллы? — кричит, — вы до Аллы? — вот от майки этой блеклой и этого «до Аллы» так хорошо мне стало, покойно, — будто домой вернулась, на свой второй этаж, — а всей этой кутерьмы, с самолетом, багажом, как не бывало. Мираж в пустыне.

На полу, посреди игрушек, ссорятся отчаянно, — он — дрожащим голосом — сквозь слезы — вот я сейчас домой уйду, — она — с ехидцей — глаза горят торжествующе — а вот и нет, вот и нет — не уйдешь, у тебя больше нет дома!!! Дома и правда нет, — он только утром с самолета, сонный, ничего не понимает.

Избирательный участок. Старушка в голубой панамке и аккуратных голубеньких же носочках — я на Нетаниягу работаю, — важно так.

Голубоватые виски, вкрадчивый голос. Выспрашивает. Оттенки — от песочного до терракоты. Пикейный жилет. Галльская легкость. Благожелательность. Европа. В двенадцать — ланч. Газета. Гарсоны — узнают, похлопывают, усаживают подальше от кондиционера. Чтоб не сквозило. Кофе без кофеина, круассан. Пресса. Улица Ротшильд. Бульвар. Девушки на велосипедах. Во время сиесты просматривает порносайты, раскладывает кресло-диван в офисе, освобождается от обуви, жилета, спит голый. Ровно час. Потом опять — бульвар, кафе, приморский ветерок. Жизнь полна сюрпризов. Хорошо быть пожилым клерком, говорящим по-французски.

А там, в мисрад-а-пним[28] старушечка такая, интеллигентная, — так вы времени не теряйте, — сразу к ней, — она поможет все заполнить, — она из польских евреев, ватичка[29], — русский хорошо знает, — каждый день, с утра до закрытия — как штык, — нет, не зарабатывает, просто так, волонтерша.

А после обеда она ругает советскую власть, — я ей — Эсфирь Моисеевна, — вы посмотрите, пальмы за окном, красота, — а она — какие пальмы, при чем пальмы, — вот вчера по Би-би-си…

Они сидят на скамейке около полусгнившего амидаровского барака[30]. Он и Она. Одинаково прозрачные, крахмально-бледные, в аккуратных одежках. Похожи на случайно уцелевших узников Аушвица. Держатся за руки. Наверное, уже лет пятьдесят, не меньше. А может, всю жизнь. С рождения. Так и уйдут.

Представь, она от любовника возвращается, на цыпочках, — а дома шум, все кричат, волнуются — как, ты не знаешь? ты где была? — там в премьера стреляли, — кажется, насмерть, — ну надо же, — села, ноги дрожат, а лицо спокойное, отрешенное.

Вот еще круг сделаю и войду, третий этаж налево, там дверь дерматином обитая, — нет, ни за что, — ну, минутку, и войду, — здрасте, присаживайтесь, раздевайтесь, — она будет голая, совсем без ничего, с синеватым несытым телом, закроет лицо руками, а он поднесет стакан воды, а после — вина, и глаза у него заблестят, — маленький, сухонький, он будет ходить вокруг мягко, вкрадчиво, как пантера.

Она их гипнотизирует — входит в автобус в полосатой майке, без лифчика, широко улыбаясь, на хорошем английском — как, мол, попасть в Герцлию, — все подробно объясняют, а за проезд денег не требуют. Еще и рукой напоследок машут.

28

Мисрад-а-пним — МВД Израиля.

29

Ватик, ватика — старожил (иврит).

30

Амидаровские бараки — дешевое государственное жилье в Израиле.