Страница 5 из 11
В тот год Кристина — живая, яркая и творческая девушка, любившая рисовать, — купила мотоцикл. Матери так надоели серые школьные будни, что, как только ей исполнилось восемнадцать, она оседлала свой байк и умчалась в Сидней, за три с лишним тысячи километров от дома. И все-таки Кристина была деревенской девушкой; потом она рассказывала мне, насколько сильно большой город давил на нее. Однако ее ожидала новая жизнь, полная неожиданностей. Однажды на углу Оксфорд-стрит и Гленмор-роуд в районе Паддингтона, рядом с армейскими казармами, она встретила массовую демонстрацию против войны во Вьетнаме; и неожиданно возникшая живая картинка современной истории не прошла мимо ее сознания. Мать не особенно поняла, о чем идет речь, но мощный эмоциональный поток воодушевленных людей ее захватил и увлек. Она навсегда запомнила, как у самого ее уха прозвучал мягкий голос. Его обладателем оказался двадцатисемилетний интеллигентный парень, носивший усы. Он спросил, пришел ли с ней кто-то еще, и, когда она ответила «нет», он взял ее за руку.
Около шестидесяти тысяч австралийцев ушло на вьетнамскую войну, которая стала в истории Австралии самым долгим вооруженным конфликтом. Было убито пятьсот человек и ранено три тысячи. Высший подъем антивоенного движения отмечался в Австралии как раз в мае 1970 года, когда познакомились мои родители. На митинги в крупных городах вышло около двухсот тысяч человек. Некоторых даже арестовывали за раздачу листовок — по тогдашним законам это запрещалось. В Австралии за семидесятыми закрепилось название «протестное десятилетие» (в 1973 году в Сиднее прошел гей-парад), и мои родители — юная творческая девушка и вошедший в ее жизнь интеллигентный парень с митинга — превратились в закаленных демонстрантов. В таком развитии событий есть даже нечто театральное: в консервативном обществе зазвучали новые голоса. Полагаю, нонконформизм я впитал с молоком матери, так как довольно рано понял: единственная настоящая страсть, придающая смысл твоей жизни, — чувство протеста. Уверен, что в такой атмосфере я и был зачат.
Вернувшись в Таунсвилл, 3 июля 1971 года мать поехала в больницу «Базель», где примерно в три часа дня я и родился. Мать говорит, что был я кругленьким, шумным, темноволосым и похожим на эскимоса.
Не побоюсь признаться, что у моей матери Кристины есть и всегда была естественная склонность: выслушивать других и тут же поступать иначе — вскоре и я подхватил эту привычку. Моя бабушка вспоминает, каким мечтательным и всему удивляющимся ребенком я рос; не мне с ней спорить, хотя, скорее всего, уже в раннем возрасте я мечтательно изумлялся происходящему на военной базе Таунсвилла. Так или иначе, моя бабушка укачивала меня под навязчивые мелодии греческих песен Марии Фарандури, и я успокаивался. Когда мне было всего несколько месяцев, мы с матерью переехали в коттедж на Магнитном острове, в дом, окруженный эвкалиптовыми и манговыми деревьями.
Простите мне эти прустовские отступления, но, думаю, благодаря материнскому влиянию я вырос законченным сенсуалистом, перед моим мысленным взором до сих пор всплывают многочисленные пестрые шарфы, которыми мать занавешивала плетеную колыбель. Через них проникал свет, рисовавший узоры на моих руках и ногах. Когда я немного подрос, она стала брать меня с собой в слинге, а позже — в рюкзаке, я нежно любил его и называл «юксак». Раннее детство, думаю, очень важно. Именно тогда зарождается на всю жизнь наша способность удивляться. Моя мать, наделенная особым даром любви, обладала талантом делать жизнь гораздо интереснее, чем та была на самом деле. И не стоит этого недооценивать, ведь некоторые родители умудряются внушать своим детям скуку еще до того, как открывают рот. Вероятно, свое воздействие на детскую душу оказывал и сам Магнитный остров — пропитанный свободой, прекрасный райский уголок, населенный людьми, которые больше нигде на земле не нашли подобного места. В те времена там обосновалось около тысячи человек; скорее всего, это была ныне забытая коммуна хиппи. И я не могу списать со счета влияние ее атмосферы, расслабленной от наркотиков и от буйной природы. Представьте себе ребенка, растущего исключительно среди араукарий и капустных пальм, конечно, он будет висеть и раскачиваться на них, подражая зверушкам. Какая-то частица Магнитного острова навсегда осталась со мной.
Моим первым словом было «почему». Оно же стало и любимым. Мне совсем не нравилось сидеть в манеже, но я полюбил книги, хранимые в нем матерью. Так я научился читать: сначала освоил книжки Ladybird, затем пошли рассказы про Тарзана, сказки Доктора Сьюза и «Скотный двор»[12]. С самого начала моей жизни меня постоянно перевозили, но Магнитный остров — так его назвал Джеймс Кук, которому показалось, что остров мешает работе компасов, — оставался местом, куда мы всегда возвращались. Мне исполнилось два года, когда мама встретила парня из бродячей труппы, музыканта по имени Бретт Ассанж, и он стал мне хорошим отчимом. Довольно много времени наша семья проводила на свежем воздухе. Каждый день мы купались, а потом я рыбачил с дедушкой на реке Сэндон и Акульем пляже. Помню, как мы с матерью мчались по холмам на мотоцикле и я протягивал руки к деревьям, пытаясь сорвать свисавшие над головой фрукты. Мы селились то в одном, то в другом месте, что всегда возбуждало во мне ощущение новых открытий, и без устали, не закрывая рта я забрасывал взрослых вопросами. А родители никогда не увиливали от моих «почему, зачем и откуда». Они выкладывали мне все версии и предоставляли всё решать самому.
К пяти годам я уже успел пожить во множестве домов. Жизнь в Северном Квинсленде казалась мне непрестанным пиршеством передвижения, и вне этого воздуха странствий и любознательности я уже не мог ни жить, ни дышать. Моя мать не была профессиональной активисткой, но осознавала необходимость перемен. На какое-то время мы поселились в Аделаиде и обходили дома, собирая подписи за прекращение добычи урана. Как правило, рыбацкие сети становились смертельной ловушкой для дельфинов, и мы в знак протеста отказались питаться тунцом; а затем, когда все-таки удалось изменить практику рыбной ловли, мы гордились, что внесли свой вклад в это дело. Когда мы жили в Лисморе, мать на четыре дня попала в тюрьму за протесты против вырубки тропических лесов. Все это довольно ненавязчиво обеспечивало мне прочное образование в искусстве политического убеждения. Наша семья всегда остро понимала, что перемены возможны.
Иногда я проявлял жестокость. Дни моего детства в чем-то напоминали эпизоды из «Тома Сойера». С утра до вечера находясь на открытом воздухе, я учился справляться с окружавшей меня природой и преодолевать разные препятствия. Часто, вооружившись нежно любимой лупой, я бродил в зарослях кустарника. Непримиримая вражда царила между мной и сахарными муравьями: они строем пересекали тропинку, а я их безжалостно сжигал своей линзой, тогда оставшиеся в живых забирались в штаны и кусали мне ноги. Еще хуже были муравьи-портные, распространенные в лесах и низинах Австралии. Они не только кусались, но и впрыскивали в рану едкую жидкость из своего брюшка. Муравьи водились самых разных видов, и ни один из них, на мой детский взгляд, не мог спастись от моего увеличительного стекла. Мне казалось естественным наказывать их за враждебные действия, прибегая к самой солнечной силе. О войне между пятилетними мальчиками и муравьями складывают легенды.
Нашей семье приходилось сталкиваться с настоящей жестокостью. Родители путешествовали с небольшой бродячей труппой, устраивали кукольные представления, разыгрывали разные сценки. Наверное, кому-то такая жизнь могла бы показаться богемной. Мать с отчимом протестовали против войны и участвовали в демонстрациях. Они приезжали в разные города и покидали их. В глазах жителей Квинсленда, никак не принадлежавших к среде хиппи, мои родители выглядели людьми искушенными. Мать сама оформляла сцену, выходила играть, вместе с мужем делала декорации и читала книги. Кое-кто считал, что подобным образом жить не положено, — так я впервые столкнулся с человеческими предрассудками. Однажды мы вернулись на Магнитный остров и сняли дом среди холмов. От жары воздух был вязкий, а люди все — сонные. В Австралии, да и в других странах, атмосферный воздух — очень важный фактор, влияющий не только на физическое, но и на умственное состояние населения. И когда я вспоминаю нашу жизнь в том доме на острове, я думаю, что человеческая ограниченность во многом обусловлена климатическими условиями. Некоторые наши соседи были именно такими ограниченными людьми, и особенно их задевали взгляды моих родителей на свободу.