Одиссея Гомера

Я действительно очень ценила в Лоренсе это качество. Он не чувствовал, что обязан доказывать себе, или мне, или еще кому-нибудь, что он — хороший человек, раз уж ему удалось наладить «особый контакт» с моим «особенным» котом. Лоренс и не считал его особенным, и не думал о том, что он слепой. Увидев, как легко и просто и с каким энтузиазмом Гомер носится по квартире, Лоренс тут же принял как данность, что Гомер ничем не отличается от других кошек. На самом-то деле Лоренс был первым и пока единственным человеком, который сделал то, чего я всегда требовала от окружающих, — отнесся к Гомеру как к нормальному коту.

Гомера же поставило в тупик поведение человека, который не стремился с ним подружиться. Мой кот был убежден, что люди существовали ради одной-единственной цели — играть с ним, и ему казалось, что если человек не хочет играть с ним, значит, наверняка относится к нему враждебно. Вот почему первые месяцы совместной жизни Гомер в ужасе спасался бегством при приближении Лоренса. У меня просто сердце разрывалось при виде Гомера — моего смелого, непокорного Гомера, впервые за эти годы охваченного страхом.

Единственный момент, когда кот не боялся Лоренса, это когда Лоренс шел на кухню. Лоренс и Гомер разделяли страсть к индюшачьему филе, и как только Гомер слышал, что Лоренс открывает холодильник, готовясь извлечь все необходимое для приготовления сэндвичей из индюшачьего балыка, где бы он ни был, он со всех ног мчался в кухню — и его страх перед Лоренсом на какое-то время исчезал. Кот вонзал когти в штанину Лоренса и, карабкаясь по ней, как по веревочной лестнице, взбирался на кухонный стол, а потом засовывал голову в пергаментную бумагу, в которую была завернута индейка, отчаянно пытаясь урвать себе кусок побольше.

Лоренс не решался сбросить Гомера со своей штанины, не решался снять его со стола и прогнать, и все это кончалось тем, что Гомеру доставалось больше индейки, чем Лоренсу. Дошло до того, что всякий раз, когда Лоренс хотел сделать сэндвич, он вынужден был включать кран на кухне на полную мощность, чтобы никто не услышал, как он открывает холодильник, а потом на цыпочках нести индейку и хлеб в ванную, и там, включив все краны на полную мощность, он осторожненько делал себе сэндвич. Этот хитроумный план имел целью спасти индейку от Гомера, и эта цель успешно достигалась, но нельзя сказать, что этот способ приготовления сэндвичей доставлял кому-нибудь удовольствие.

Однажды Лоренс заявил:

— Так жить нельзя!

Конечно, нельзя, но ведь Лоренс был взрослым мужчиной, а Гомер отлично понимал слово «нет», и я никак не могла взять в толк, зачем все эти ухищрения. Я сказала Лоренсу:

— Гомер прекрасно понимает, что означает слово «нет», и ты должен научиться произносить его. — А потом я добавила: — Гомера это удручает так же, как и тебя. Он не понимает, почему ты не говоришь «нет» и при этом не даешь ему индейки.

Я вовсе не хочу сказать, что Гомер был прав. Конечно, он был неправ, и я это прекрасно понимала. Однако своим безапелляционным «Нет! Гомер, нет!» мне много раз удавалось добиться от него повиновения. Но не могла же я все время быть рядом. В каком-то смысле Лоренс и мои кошки должны были выработать модель отношений между собой самостоятельно.

И тем не менее, иногда выдавались дни, когда я чувствовала себя такой виноватой из-за всего происходящего, что у меня просто руки опускались. Никто не был счастлив — ни кошки, ни Лоренс, и уж, конечно, ни я, причина несчастья всех остальных.

— Вы с Лоренсом любите друг друга, — говорила Андреа, когда я звонила и просила совета. — Плохо, конечно, что Лоренсу сейчас хреново и кошкам тоже, но что ж поделаешь? Им просто нужно немножко времени, чтобы привыкнуть друг к другу. Все равно Лоренсу лучше с тобой, чем без тебя.

Может быть. Но иногда я в этом сомневалась. Увы, это индюшачье филе было только вершиной айсберга под названием «взаимная притирка». Гомер по-прежнему оставался самым разговорчивым из кошек — и, когда не спал, вел со мной постоянный, не прекращающийся диалог. У него по-прежнему были специальные мяуканья: «Давай поиграем», а еще: «Что-то давненько мне не давали тунца», а еще: «Почему ты меня игнорируешь?»

— Да что творится с этим котом? — с раздражением вопрошал Лоренс, в третий раз перематывая назад эпизод фильма, в котором из-за Гомера опять не разобрал ни слова.

С другой стороны, когда Гомер сидел молча, это тоже причиняло массу неудобств. Иногда посреди ночи Лоренс поднимался в туалет и сонный, ощупью продвигался по коридору, который знал как свои пять пальцев. А теперь, стоило ему подняться в туалет, я уже ожидала, что он сейчас наверняка врежется плечом в стену и я услышу глухой удар, за которым последует громкое: «черт побери!», а потом топ, топ, топ, — лапки удирающего Гомера застучат по коридору. Коту нравилось спать в прихожей, и ему и в голову не приходило мяукнуть, чтобы предупредить Лоренса о своем присутствии. Но Гомер же был невидим в темноте, и Лоренс ночью постоянно спотыкался об него. Это невероятно беспокоило Гомера. Он ведь не ощущал разницы между дневной прихожей, залитой светом, и темной прихожей посреди ночи… Он знал только, что иногда Лоренс спотыкался об него, а иногда — нет, по какой-то таинственной причине и совершенно непредсказуемо. Пинки, которые он получал от Лоренса (который, конечно, вовсе не хотел его пинать), а также крик и брань, убеждали кота в том, о чем он уже догадывался — Лоренс его не любит.

Лоренс же был уверен, что Гомер спит в прихожей, где на него нельзя было не наткнуться (о чем кот, конечно, знал), исключительно из упрямства. Я купила для прихожей несколько светильников, и это вроде бы помогло, но достигнутое таким путем перемирие было крайне шатким.

Несмотря на робость, которую он демонстрировал в присутствии Лоренса, Гомер оставался очень озорным мальчиком, а квартира Лоренса открывала безграничные возможности для различных приключений. Больше всего на свете Гомер любил превращать порядок в хаос, а здесь была такая масса различных предметов, на которые можно было карабкаться, влезать и исследовать — гораздо больше, чем в квартире-студии, где мы так долго прожили. Мы с Лоренсом поняли, что не сможем удержать Гомера от восхождений на книжные шкафы и музыкальный центр, от опрокидывания стопок книг и дисков, которые он швырял на пол с полок, где их так аккуратно и любовно расставили. Кот был особенно безжалостен по отношению к шкафам Лоренса, куда его, словно голоса сирен, неудержимо влекли полные ящики газет, фотографий, плакатов, спичечных коробков, писем от друзей из-за океана и бережно хранимых реликвий, накопившихся за сорок лет жизни. Перед тем как я переехала к Лоренсу, он избавился от большой части своего… хлама, чтобы освободить место для меня, но все равно осталось еще невообразимое количество всего этого. Как здорово всем этим играть! И как только мог Гомер жить полной, счастливой жизнью без всех этих вещей?

Кот выжидал, пока никого не будет рядом, затем одним взмахом лапки приоткрывал дверь кладовки, а дальше уже «мародерствовал» по всем ящикам и коробкам, выискивая то, что можно жевать, катать по полу или порвать, словом — все, на что хватало воображения. Трудно сказать, сколько раз, вернувшись домой с прогулки, мы с Лоренсом заставали квартиру в состоянии, в котором можно было заподозрить все что угодно: от сцены преступления до последствий тайфуна, разметавшего на своем пути листки школьных еще дневников, табеля, курсовые проекты и просто заметки, а посередине восседал Гомер с самым невинным выражением мордочки, как бы говоря в ответ на наши сдвинутые брови и молнии в глазах: «Привет, ребята! Поглядите-ка, что я здесь нашел!»

Пришлось мне покупать бечевку, чтобы попросту завязывать раздвижную дверь в Лоренсову кладовку (свои кладовки я давно уже держала открытыми). Научившись секретам вязания узлов, мы подобрали один достаточно мудреный, что был Гомеру не по зубам. Не по зубам он оказался и самому Лоренсу. Если у него вдруг возникала потребность срочно отыскать журнал со своей статьей, скажем, 1992 года, он возился с этим узлом, стиснув зубы и едва ли не со слезами на глазах, в грозном молчании, что говорило о многом.