Страница 2 из 59
Но теперь, когда Николай Витольдович целыми днями пропадал в своем НИИ, Стася все равно не могла отважиться на то, чтобы снова пригласить Родю, и, когда парень заявил, что портрет дома готов, попросила принести картину в училище.
...После занятий по истории костюма аудитория опустела, и Родя вытащил из-под стола завернутую в газеты картину.
— Только, чур, не обижаться, — предупредил он Стасю. — А то некоторые не понимают, что я просто фиксирую свои внутренние переживания...
— Не беспокойся, я все понимаю, — заверила его Стася.
— Куда приятнее было бы написать твой портрет, — развязывая тесьму, продолжал Родя. — В пастельных тонах. Мое внутреннее переживание тебя как женщины совершенно совпадает с твоим физическим обликом. Это было бы зеркало, а не портрет... Впрочем, — вздохнул он, — как жаль, что ты не хочешь отражаться в зеркале стиля ампир, которое недавно добыл отец в наш дом... Ты бы налюбоваться на себя не смогла в рамке из дубовых листьев, с птицами наверху, сделанными из разных пород дерева... Ты бы каждое утро могла причесываться перед ним, если бы вышла за меня замуж, — вздохнул Родя.
Стася шутливо стукнула его по плечу.
— Я не могу выйти ни за кого замуж! Я не женщина, я существо!
— Да, но какое милое существо...
— Развязывай поскорей, — засмеялась Стася.
— Давай только ближе к свету...
Родя принялся снимать один слой газет за другим.
— Отойди к окну, — скомандовал портретист. — Ну, смотри. — С этими словами он стащил с портрета последнюю газету.
Стася от неожиданности вскрикнула.
На нее смотрело суровое лицо ее отца.
Тот же неподкупный, сумрачный взгляд пронзительно-синих глаз из-под густых, насупленных бровей, та же скорбная складка в уголках узкого, хранящего какую-то тайну рта, массивный лоб с поперечной морщиной, твердые скулы, нос с горбинкой...
И смотрел он на нее тем же взыскующим взглядом, который появлялся после того, как дети в чем-то разочаровывали его...
Так смотрел он на нее, молча, долго, насупленно, когда узнал, что Стася поступила не в педагогический институт, как обещала ему, а в художественное училище. Стасе показалось: еще немного — и из портрета грянет голос:
— Как ты могла обмануть меня!
...Родя, придерживая раму собственного изготовления, довольный произведенным эффектом, поинтересовался:
— Вот в таком человеческом типе я запечатлел характер вашего жилища.
— Откуда ты знаешь моего отца? — охрипшим голосом спросила его Стася.
Родион фыркнул, удивляясь ее вопросу и одновременно радуясь ему, почесал в затылке.
— Я в жизни не видел твоего родителя, Михальская!
— Нет, ты видел его...
— Не видел и ничего о нем не знаю, — стоял на своем Родя. — А если этот портрет, — ткнул он пальцем в раму, — смахивает на твоего предка, это означает то, в чем я уже долгое время безуспешно пытаюсь убедить тебя: я гений.
Стася пристально посмотрела на него.
Сквозь линзы очков просвечивали простодушные глаза, в которых не было и тени лжи. Родя действительно отличался редкой правдивостью.
— Поклянись, что никогда не видел моего отца, — тем не менее строго потребовала Стася.
Лицо Роди приняло недоуменное выражение.
— Как я могу тебе в этом поклясться, Михальская, — обиженно произнес он. — Может, встречал где-нибудь на улице... Мой взгляд часто словно фотографирует характерные физиономии, не отчитываясь перед памятью... Может, прошло лет десять с тех пор, как я видел это суровое лицо, и теперь, когда стал писать портрет твоего дома, оно всплыло из глубин подсознания, как утопленник... Я за свое подсознание не отвечаю. Так что, завернуть тебе мой подарок? — с сомнением в голосе поинтересовался Родя.
— Заверни, — глухо проговорила Стася.
Глава 2
КЛЕТЧАТЫЙ ЛОСКУТ
Сказать, что Стася Михальская не любила своего отца, было бы несправедливо.
Она любила его, почитала, как человека, заботящегося о ней и брате, сильного, преданного делу своей жизни, науке, — но и побаивалась.
Стася знала, что и отец ее очень сильно любит, но старается скрыть это в воспитательных целях.
В глубинах ее детской памяти сохранилось ощущение каких-то иных отношений с отцом. Иногда Стася видела себя во сне маленькой девочкой, как, вскарабкавшись на колени отца, прижавшись к нему, она смотрела на огонь, словно вьющийся в камине, вдыхала родной запах домашней фланелевой рубашки отца, чувствовала сильные, осторожные руки, сомкнувшиеся за ее спиной.
Вероятно, когда-то все так и было — камин, напевно бормочущий свою огненную сказку, нежность отца, проникающая в ее детское сердце, — но в какой-то момент резко закончилось.
Сколько ей было лет тогда, Стася не помнила, но помнила, что однажды по привычке потянулась к отцу, и вдруг его лицо исказилось, и он, вскрикнув что-то гневное, стряхнул ее с коленей, как котенка.
Стася упала, ударилась затылком о пол.
Отец был ужасно напуган ее плачем, схватил на руки, разрыдался — такое проявление слабости было ему вообще-то несвойственно.
Но с тех пор девочка не повторяла попыток взобраться к отцу на колени.
Она по-прежнему чувствовала его любовь к себе, но с той поры между ними как будто встало прозрачное стекло: каждое Стасино движение к отцу было чревато болью, каждое его движение к ней разбивалось о невидимую преграду.
А вот о том, что мама ее не любила, было известно всем — и отцу, и Марианне, и Стефану, маминому любимцу.
Мама тоже заботилась о ней, внимательно следила за Стасиным питанием, здоровьем, настроением, времяпрепровождением, учебой; то же самое делала она и для сына.
Но в каждом ее жесте, взгляде, обращенном к Стефану, мама словно оживала, светилась изнутри, таяла от нежности, а все, что она делала для Стаси, было продиктовано автоматической необходимостью, холодной привычкой, скучной обязательностью.
Как-то Стася пожаловалась няньке:
— Марьяша, почему мама меня не любит?
Марианна еще больше ссутулилась над стиркой, очевидно раздумывая, как выйти из положения и при этом не солгать.
— Почему это не любит? С чего ты это взяла, детка?
— Ну посмотри, Марьяша, — рассудительно начала Стася, — мама дает две конфеты, мне и Стефану. И она даже не смотрит, съем я конфету или нет, а на Стефа смотрит так, словно хочет к нему в рот залезть, так ей приятно, что он ест сладкое... Ей приятно даже видеть, как он разворачивает фантик. А мне мама говорит: «Не бросай бумажки где попало!»
— Ты и правда все бросаешь где попало! — прицепилась к ее словам Марианна. — Никак не могу приучить тебя, детка, к аккуратности!
— Почему — ты? — не позволяя сбить себя с толку, проговорила Стася. — Стефана сама мама приучала к аккуратности! Стефана мама всегда крепко целует на ночь, а меня клюнет в щеку и бежит! Когда Стеф болеет, мама берет его к себе в кровать, а когда я заболеваю, просто сидит рядом с синим светом и чаем с малиной!
— Стефан — младший, — наконец нашлась Марианна, — естественно, к нему больше внимания.
Но Стася не могла удовлетвориться этим ответом.
Тогда она зашла с другого бока.
— А младших всегда жалеют больше, чем старших?
— Всегда, — не ожидая подвоха, кивнула Марианна.
— Почему тогда папа любит меня больше и жалеет больше, чем Стефа?
Марианна снова попала в тупик. На ее добром, румяном, честном лице отразилось смятение. Стася внимательно смотрела на няньку. И тут глаза Марианны словно засмеялись — она нашла подходящий ответ.
— Да ведь отцы всегда больше жалуют девочек. — В голосе ее прозвучал фальшивый энтузиазм человека, который хочет, чтобы ему поверили. Это не ускользнуло от чуткого уха Стаси. — С мальчишками отец должен быть строг!
Стася с разочарованным видом отошла от няньки.
— Нет, тут что-то не так, — проронила она, и с тех пор сколько Марианна ни пыталась завести с ней разговор о родителях, чтобы убедить Стасю в том, во что сама не верила, девочка угрюмо отмалчивалась.