Разгадка 1937 года

Будучи врагом формализма, Сталин проявлял чрезвычайную гибкость в организации дискуссий и мог сознательно задержать ее ход, чтобы разрешить особо сложный вопрос, требовавший всестороннего внимания. Маршал Жуков писал: «Если на заседании ГКО к единому мнению не приходили, тут же создавалась комиссия из представителей крайних сторон, которой поручалось доложить согласованные предложения».

Уже на закате своих дней Микоян, поддерживавший Хрущева в его нападках на Сталина, да и сам Хрущев фактически признали абсурдность обвинений Сталина в нетерпимости к иным мнениям. Вспоминая свое участие в заседаниях со Сталиным, Микоян писал: «Каждый из нас имел полную возможность высказать и защитить свое мнение или предложение. Мы откровенно обсуждали самые сложные и спорные вопросы… встречая со стороны Сталина в большинстве случаев понимание, разумное и терпимое отношение даже тогда, когда наши высказывания были явно ему не по душе. Сталин прислушивался к тому, что ему говорили и советовали, с интересом слушал споры, умело извлекая из них ту самую истину, которая помогала ему потом формулировать окончательные, наиболее целесообразные решения, рождаемые, таким образом, в результате коллективного обсуждения. Более того, нередко бывало, когда, убежденный нашими доводами, Сталин менял свою первоначальную точку зрения по тому или иному вопросу».

Противореча своему докладу, Хрущев в своих воспоминаниях признал, что, когда он доказывал Сталину «свою правоту и если при этом дашь ему здоровые факты, он в конце концов поймет, что человек отстаивает полезное дело и поддержит… Бывали такие случаи, когда настойчиво возражаешь ему, и если он убедится в твоей правоте, то отступит от своей точки зрения и примет точку зрения собеседника. Это, конечно, положительное качество».

Наблюдая за Сталиным, Байбаков взял с него пример руководящей деятельности: «Где бы я ни работал и при Сталине, и после него, я, следуя его примеру, всегда в меру своих сил старался внимательно выслушать каждого, с кем работал, искать истину в сопоставлении различных мнений, добиваться искренности и прямоты каждого личного мнения, но прежде всего искать доступные, реальные пути выполнения поставленных задач». Совершенно очевидно, что стиль работы Сталина служил для наркома Байбакова не примером подавления инакомыслия, запугивания других людей, а прямо противоположных качеств.

Был ли Сталин груб? Характеризуя стиль поведения Сталина, А. А. Громыко в своих воспоминаниях писал: «В манере поведения Сталина справедливо отмечали неброскую корректность. Он не допускал панибратства, хлопанья по плечу, по спине, которое иной раз считается признаком добродушия, общительности и снисходительности. Даже в гневе — а мне приходилось наблюдать и это — Сталин обычно не выходил за рамки допустимого. Избегал он и нецензурных выражений».

Так как многие люди оставили свидетельства поведения Сталина, в различных мемуарах можно найти примеры того, как он срывался.

Прежде всего, это случалось, когда он узнавал о гибели дорогих ему людей. Как свидетельствовал Артем Сергеев, во время похорон своей жены Аллилуевой, Сталин безудержно рыдал. Сталин тяжело переживал, узнав об убийстве Кирова и самоубийстве Орджоникидзе.

Порой он взрывался от гнева. Зачастую это происходило, когда возникала тяжелая ситуация, а Сталин был крайне возмущен неверными, по его мнению, действиями других лиц или их предложениями. Так, например, произошло после неудач подготовительных полетов на самолете АНТ-25. Для решения этого вопроса к Сталину были вызваны Байдуков, Леваневский, авиаконструктор Туполев. Как вспоминал Байдуков, «мы все прибыли в Кремль… и я никогда прежде и потом не видел таким рассерженным Сталина, хотя не раз встречался с ним. Сталин резко настаивал на том, чтобы мы не мучились, а поехали в Америку и купили там нужную для перелета машину». В ответ на это Байдуков взял слово и сказал: «Товарищ Сталин, я считаю, бесполезное дело — ехать в Америку за самолетом». Сталин разозлился еще больше: «Требую доказательств!» Впервые видел такого Сталина. Обычно он с нами ласково, очень вежливо разговаривал. А тут подошел, зеленые глаза, и сапогом два раза по ковру стукнул, мне даже смешно стало. «Требую доказательства!» Представив убедительные аргументы в пользу своего предложения, Байдуков убедил Сталина и тот смягчился, а затем согласился с его доводами.

Для взрыва сталинского гнева обычно нужны были экстраординарные обстоятельства. Управляющий делами Совнаркома Я. Чадаев стал свидетелем поведения Сталина, когда тот только что узнал о неожиданном прорыве немецких войск в направлении Москвы в октябре 1941 года. «Сталин ходил поспешно по кабинету с растущим раздражением. По его походке и движению чувствовалось, что он находится в сильном волнении. Сразу было видно, что он тяжело переживает прорыв фронта и окружение значительного числа наших дивизий. Это событие просто ошеломило его. „Ну и болван, — тихо произнес Сталин. — Надо с ума сойти, чтобы проворонить… Шляпа!“… Пока я молчал, зашел Поскребышев и доложил: „Командующий Конев у телефона“. Сталин подошел к столу и с яростью снял телефонную трубку. В командующего летели острые стрелы сталинского гнева. Он давал не только порцию „проборки“, но и строгое предупреждение, требовал беспощадно биться и добиться вывода войск из окружения. „Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и еще чаще. Время, время дорого!“»

Вряд ли эти и подобные им сцены свидетельствуют о «капризности» и «грубости» Сталина. При этом мемуаристы обычно подчеркивали, что такие взрывы были редкостью. Есть немало свидетельств того, что в стрессовых ситуациях Сталин обычно старался подавить в себе вспышки гнева или скрыть свое возмущение. Как утверждал адмирал И. С. Исаков, «для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все эти средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие». Исаков отмечал и другой прием Сталина: «задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе».

Бывший во время войны начальником Главного артиллерийского управления РККА маршал артиллерии Н. Д. Яковлев вспоминал, как проходили заседания Ставки под руководством Сталина: «Работу в Ставке отличала простота, большая интеллигентность. Никаких показных речей, повышенного тона, все разговоры — вполголоса».

Характеризуя Сталина, с которым он постоянно общался по долгу службы, бывший управляющий делами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев воспоминал: «Внешне он был спокойный, уравновешенный человек, неторопливый в движении, медленный в словах и действиях. Но внутри вся его натура кипела, бурлила, клокотала. Он стойко, мужественно переносил неудачи и с новой энергией, с беззаветным мужеством работал на своем трудном и ответственном посту».

Опыт работы убедил Сталина в том, как необходимы терпение и выдержка. Как-то раз Сталин спросил Байбакова: «„Вот вы — такой молодой нарком… Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?“ „Знание своей отрасли, трудолюбие, добросовестность, умение опираться на коллектив“, — начал медленно и подробно перечислять я. „Все это верно, товарищ Байбаков, все это очень нужные качества. Но о важнейшем качестве вы не сказали“. Тут Сталин, обойдя вокруг стола, подошел ко мне. Я решил подняться. Но он не позволил, коснувшись чубуком трубки моего плеча. „Советскому наркому нужны прежде всего „бичьи“ нервы (так характерно произнес он слово „бычьи“) плюс оптимизм“». Комментируя эти слова Сталина, Байбаков писал: «Много лет прошло с тех пор, всякое было в жизни — и хорошее, и горькое, но эти слова запали мне в душу. В трудную, критическую минуту в моей судьбе они всегда вспоминались».

Совершенно очевидно, что Сталин, не лишенный человеческих недостатков, обладал многими качествами, необходимыми в работе, особенно на высоком государственном посту. Об этих качествах Хрущев и его последователи обычно предпочитали умалчивать. Их стараниями был создан отталкивающий образ деспотического маньяка, который творил произвол в угоду своим наваждениям или личным капризам. Поэтому утверждение о том, что репрессии 1937 года порождены этими мнимыми чертами характера Сталина, следует считать вздорным мифом.