Разбитые сердца

— А мы в это время, к удовольствию Леопольда, строили крепость для защиты нашего фланга в Аскалоне, — с горечью заметил Ричард.

Один разведчик сообщил, что между городскими стенами и поясом укреплений расположился лагерь в тридцать тысяч человек.

— Тридцать тысяч? — недоверчиво переспросил Ричард. — Это больше, чем все соединения Саладдина, вместе взятые.

Его прервал старый граф Альженейский, которому Ричард полностью доверял:

— Сир, не только христианский мир объединился для этого сражения, сюда съехались и мусульмане со всех четырех концов земли: сельджуки, армяне, курды, египтяне и черные из дальних стран. Как Христос призвал своих крестоносцев, так и дьявол собрал своих! Но разве можно надеяться на легкую победу, когда речь идет о самом Боге?

Через несколько дней возвратился Рэйф Клермонский. Он рассказал то, что мы уже слышали, добавив кое-что свое: все лавки и амбары в городе заминированы, тысячи овец и коз согнаны в развалины большого храма Соломона и римского виадука. На каждую плоскую крышу уложен слой земли, чтобы во время осады выращивать овощи и хлебные злаки. Жилища в горах, где в прошлые времена жили иерусалимские бедняки, добраться в которые можно лишь по вырубленным в скале ступенькам, полностью освобождены, а на их террасах установлены баллисты, орудия для метания факелов, а за арбалетами в скалах скрыты люди.

Поведав нам все это, Рэйф самодовольно продолжал:

— Между прочим, я принес не только плохие вести. Подождите минутку, милорд.

Он быстро вышел и вернулся с куском грязного рваного холста, которым покрывают спину осла перед тем, как навьючить корзины. Холст был цвета темной буйволовой кожи, и нам пришлось очень близко поднести его к глазам, чтобы разглядеть на грубой поверхности линии, точки и пятнышки более глубокого коричневого цвета, которые непосвященный принял бы за грязь.

— Сейчас я вам все объясню, — начал он. И, положив большой палец на одно из пятнышек, поднял голову, посмотрел прямо в лицо Ричарду и сказал со своим характерным смешком: — Это моя кровь, пролитая за вас.

Ричард смотрел на него разинув рот.

— Итак, — снова заговорил Рэйф, — у бродячего торговца, разъезжающего верхом на осле, не бывает ни гусиных перьев, ни чернильницы, но почему он не может вытереть свой порезанный палец о потник осла? И вытереть не зря, а с большим расчетом! — Он снова рассмеялся своим странным смехом. — Сложнее всего было поддерживать рану кровоточащей. Проклятый башмак натирал мне пятку, и она никак не заживала, а большой палец руки приходилось расковыривать по двадцать раз на дню и выдавливать кровь! Посмотрите, сир, тут у меня точно обозначены все безопасные проходы к южной и западной окраинам города. Линии — окопы и ямы, о которых вам говорили. Другие значки обозначают предметы, служившие мне ориентирами. Верхняя фаланга моего большого пальца соответствует по длине пятидесяти шагам. Например, здесь обозначена старая олива, и заметьте, на половине длины верхней фаланги, то есть в двадцати пяти шагах от нее, по обе стороны начинаются ловушки. Стало быть, полоса шириной в пятьдесят шагов после дерева соответствует твердому грунту для проезда ваших всадников. Я могу расшифровать каждый значок на этой холстине и вычертить карту безопасных проходов.

У него были все основания выглядеть довольным собой! А у Ричарда были все основания обнять его и горячо поцеловать. И кто в такой момент задумался бы над случайным напоминанием о натертой пятке?

Мы вдвоем с Рэйфом усердно переносили на новую карту значки с грязной холстины. Работали мы изо всех сил, потому что Ричард торопился выступить до того, как добытые Рэйфом сведения устареют. К вечеру мы закончили: вычертили карты отдельно для южного и западного секторов, в масштабе, согласно которому пятидесяти шагам соответствовала не длина фаланги большого пальца, а мера, равная размаху рук. Потом пришел Ричард и для проведения окончательного военного совета потребовал к себе герцога Бургундского Гуго, обоих великих магистров — тамплиеров и госпитальеров, Хьюберта Уолтера, графа Альженейского и еще двух других. На нем была свежая рубашка и чистая туника, а на голове лежал золотой обруч, служивший короной. Он приказал принести свечи, светильники, хорошего вина, тонкие пластинки, ароматизированные драгоценным имбирем, засахаренные фрукты, миндаль, фиги, финики и апельсины. Среди собравшихся уселся и Рэйф с рулоном карт под мышкой, готовый к разъяснениям. Я незаметно выскользнул из шатра. Днем привезли почту — пришли письма из Акры, в том числе одно мне. Не от миледи, а от Анны Апиетской. Занятый картами, я не мог оторваться, чтобы прочесть его, и теперь читал при свете факела, присев на корточки рядом с жаровней стражников — весенние вечера были все еще холодными.

Дорогая Анна! Простите, если я обидел вас. Никто не увидит этой рукописи кроме вас, ее заказавшей. Я надеюсь и даже рассчитываю на то, что когда вы будете ее читать, я буду, упившись до смерти, валяться в могиле. Ну и что? Дорогая, дорогая Анна Апиетская, вы написали мне, что миледи получила все мои письма и что они облегчали ее страдания. После Арсуфа и Яффы я выслал вам свои записи, в надежде на то, что они смогут опровергнуть ходившие слухи. Судя по вашему письму, я, видимо, достиг цели. Очень благодарен вам за это.

Но это письмо, дошедшее до меня через бесконечные песчаные мили, возможно, написанное в комнате, где дышала и двигалась во всей своей красе Беренгария, расстроило меня. Я смотрел в прошлое с его туманными воспоминаниями, в настоящее с его странностями и неопределенностью, и будущее представилось мне пустым и безнадежным. Казалось странным, что я только что был погружен в вычерчивание карт, чувствуя себя совершенно счастливым. О, разумеется, для несчастного мученика на дыбе почти ничего не изменилось.

Я искал утешения там, где точно знал, что найду его, и теперь, сквозь приятную сгущающуюся дымку, обволакивающую меня бесчувственностью и беспечностью, лишь отдаленно осознавал происходившее в пространстве, окружавшем шатер Ричарда. От него выходили гости. Факел высветил накидку цвета сливы на плечах Гуго Бургундского, длинный белый плащ великого магистра тамплиеров. Я поднялся и двинулся вперед. В те дни я был нужен Ричарду, и он словно не замечал, пьян я или трезв.

Я увидел лицо старого альженейца, серое и затвердевшее как камень, по глубоким морщинам которого текли скупые слезы, лицо Хьюберта Уолтера, темно-багровое, искаженное гневом. Я взглянул на Ричарда. Передо мной был человек, получивший смертельную рану, понимающий, что ранен, и не чувствующий ничего, кроме удивления, что удар нанесен именно так, именно в этот момент, бесповоротно и окончательно.

Граф Альженейский положил руки на плечо Ричарда и тихо проговорил:

— Милорд, как бы я хотел найти слова, которые утешили бы вас.

Только это и можно сказать человеку, чья рана не оставляет надежды ни на утешение, ни на помощь.

— Все слова уже сказаны, — глухо отозвался Ричард, неуклюже прошел мимо стола, где стекал воск со свечей, догоравших среди кубков, подносов с фруктами и вычерченных нами карт, и опустился на кровать.

Едва его голова коснулась подушки, как золотой обруч упал, на минуту остановился на ребре, покатился по полу и застыл на голой, вытоптанной земле. Хьюберт Уолтер нагнулся и поднял его. Взяв обруч обеими руками, он сурово произнес:

— Еще не сказаны слова проклятия: тот, кто благословил тебя, да будет благословен, а тот, кто тебя проклял, да будет проклят. Всемогущий Бог, чьим словом и властью возложена моя роль на меня, Уолтера Солсберийского, в день моего назначения, вынеси теперь свой приговор Филиппу, королю Франции, и иже с ним Гуго, герцогу Бургундскому. Они вступили в сговор, цель которого — вернуться домой в момент, когда истинным христианам надлежало сообща освободить святые места, где твой сын и наш господь Иисус Христос творил чудеса свои и пролил свою священную кровь. Всемогущий Боже, да будут они тобою прокляты во веки веков. Порази, молю тебя, их ум, тело и душу; да загниет их плоть, да иссохнет жизненная сила, да будут их жены бесплодны, дочери станут шлюхами, а сыновья перестанут им повиноваться. Навлеки на них болезни и нищету, и да возьмет их себе отец лжи в этом мире, и в мире после него, чтобы они вечно ступали по самой нижней дороге ада. — Он помолчал, глубоко вздохнул, и словно пурпуровый свет озарил его лицо. — Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.