Охваченные членством

Ему шел тогда седьмой год. В первый же день он облазил весь дом, перезнакомился со всеми мальчишками на улице и под вечер явился с подбитым глазом и весь в земле.

— Где ж извалялся, будто пес на помойке?

— Родную землю ел!

— ?????

— Ребята сказали, что я от родины оторвавши, вот я и ел родную землю, чтоб знали!

— А медаль откуда?

— Да там один, не у нас деланный, сказал, что я хохол...

— Да ты-то хоть знаешь, кто такие хохлы?

— А вот и знаю! На них кацапы в Москве воду возят!

— А ты кто?

— Я-то? — сказал Ромка, по-дедовски подымая бровь. — Я — казак!

— Ты?

— Вот и я!

— И какой же ты казак?

— Хоперец! Меня голыми руками не возьмешь... Где сядешь, там и слезешь!

Я понял, что уличный ликбез и одновременно курс молодого бойца ему преподали.

— Ну, вот что! Пенек урюпинский! Завтра будешь под окном на завалинке сидеть! И чтоб на улицу ни на шаг, а то я тебя мигом назад в Питер к Люсе налажу!

— Ого?

— Вот те и ого!

— А сколь сидеть-то?

— Смотря по твоему поведению. Пока фингал твой не рассосется!

Ромка долго пыхтел, а когда я отвернулся, погрозил мне в спину кулаком и обозвал «комиссаром». Это означало, что он уже пообщался и со старичками.

Утром, натрескавшись блинов с каймаком, Ромка выволок своих солдатиков на завалинку, а я сел у окошка стучать на машинке, прямо над его головой. Отсюда мне прекрасно видна улица, покрытая травой с двумя проплешинами-колеями посредине.

Ромка разводил свои войска, я колотил по клавишам. Вдруг словно ветерком повеяло в окно. Я поднял голову. Ромка уже летел через улицу, где торопливо шли две девчонки. Подбоченясь и выставив вперед ногу, он преградил им путь.Через секунду девчонки повернулись и бросились бежать.

— Ромка! Ромка! — закричал я. — А ну иди сюда, голубь мой сизокрылый! Иди сюда, жаль ты моя болючая!

Плакать мой крестник начал еще там, посреди улицы, когда нога за ногу волокся обратно.

— Иди сюда, иди, мой желанный, счас у нас с тобой разговор будить...

Он вошел, низко опустив голову и роняя звезды слез на некрашеные белые полы.

— А ну-ка, друг любезный, чего ты тем девчонкам сказал? А?

— Не ходите по нашей улице!

— А не ты ли мне еще в городе перед иконой обещался не драться! Божился ведь! Плакал! А? В глаза мне гляди! В глаза!

Два голубых озера, полные слез искреннего раскаяния, смотрят на меня, и Ромка, всхлипывая, произносит:

— Крестненький! Родненький мой! Ну, разве ж утерпишь!

«Истинно, истинно, Господи! Слаб человек!»

Воля

Собираются гулять. Дед Коля неторопливо причесывает седые кудри перед зеркалом. Ромка, сопя, как закипающий чайник, пытается завязать шнурки на ботинках. Он торопится изо всех сил, но пальцы у него неумелые, ничего не получается.

— Не гони! — говорит дед. — Куда гонишь!

И все так же неторопливо повязывает кашне и надевает пальто.

Ромка, видя, что не успел, швыряет ботинок на пол и жестом, запечатленным на плакате «Землю крестьянам!», протягивает к деду руку:

— Ну, вы мне хоть выйти одному-то дайте! Хоть выйти только! Уж гулять, ладно! Так ведь и выйти одному не дают! Крестный, хоть ты им скажи! Водят меня, как серенького козлика на веревочке! Я уж про это молчу! Ну хоть выйти одному дайте! Хоть выйти только!

Вот он, «Урюпинск в изгнании».

Бинокля

— Ромка, а иде тая бинокля цейсовская, что я тебе из плаванья привез?

Сосредоточенное сопение и тишина.

— Роман Николаев, я стенке, что ль, гуторю?

Сопение.

— Ай ты, чай, оглох? Так, айда, ухи мыть!

— Ну что ты, дядунюшка, пристал, как банный лист к заднице! Что ты мне до сердцов достаешь! Можить, у меня про ту биноклю у самого вся душа изболелася! Отвяжися ты от меня за ради Господа нашего Иисуса Христа! Очень тебя прошу!

Так и не сказал! Либо подарил кому-нибудь, либо променял!

Танцор диско

— Здорово ль живете?

— Да, слава богу, ты-то ль по-здорову, кум?

— Бог грехам терпит. А ваши где?

— А где ж им быть? В гостиной.

-— Да нет там никого.

— Вот, господи ты, боже мой! — сказала Люся, вытирая руки о фартук. — Там они. Вчера в зоопарк сходили, так жизни не стало — в обезьян играют с дедом! Небось, на шкафу сидят! Точно! Ну, ясное дело — дед приехал! Потатчик! Теперь вся воспитания, весь режим — насмарку! Вчера каких-то шашлыков нажрались, теперь вот дите в тридцать три струи дрищет, надо не то калгану ему заварить... Вота они, красавцы!

На шкафу, в полном счастье, сидели, обнявшись, дед Коля и Ромка.

— Это ж надо паленым мясом на улице ребенка потчевать!

— В казачьем животе долото сгниет! Здорово, кум! Здорово, Борюшка! Здоров, односум! — сказал дед Коля, легко спрыгивая со шкафа.

— На улице! У чеченцов каких-то!

— Не в колбе же ему жить! Хай привыкаить!

— «Привыкаить»! У черножопых собачатину трескать! Не дай-то, Господь, что привыкнеть! Ромка, животик-то не болить?

— Ничо не болить! Кругом я здоровый! Да, крест-най, а ты нас не углядел! С тебя следопыт, как из дерьма пуля! Ну, снимайте меня!

— Завтракать идите!

— Не, Люся, я домой пойду! Я тут к одному мальчику бяжал-торопилси! Гостинца ему нес, а он меня ня любить. Дратуить...

— Ды крестненькай, ды драгоценнай! — заерзал, заволновался на шкафу Ромка. — Ну, не серчай! Я не со зла! Ну, прости меня не то! Сыми меня, я тебя поцелую!

— И сымать не стану!

— Ну как жа! Ну, крестненькай, желаннай мой! Не то прыгну — разобьюся! Станете потом обо мне плакать!

Первым не выдержал дед! Раскинул руки, и Ромка метнулся к нему со шкафа! Люся только ойкнула!

— Ах ты, мой говорун! До чего ж я по тебе соскучал-истомилси! Иди крестного пожалей!

— Ну, крестненький,— поворачивая обеими руками к себе мою голову и заглядывая в глаза, говорил Ромка, — ну ты чего... Ну, простил меня? А то заплачу счас... Не серчаешь боле? А гостинца иде?

Скоро весь «Урюпинск в изгнании» восседал за воскресным столом. И я, как всегда, удивлялся, как это, большую часть жизнь прожив в Питере, семья сохранила не только уклад, характеры, но даже речь... Ведь ни взрослые на работе, ни Ромка в детском саду так не говорили, а дома, точно на верхнедонском хуторе, иной раз в их речи выскакивали такие диалектизмы, значения которых я и не знал, приходилось переспрашивать.

— Все... — ворчала Люся, поглядывая счастливыми глазами на деда, — возвернулся сокол с поля! Теперь пойдет дым коромыслом! Счас гостей наведет на мою голову!

— Так я назад в море уйду, когда ты не рада! — прищурился из-под чуба дед.

— Как жа уйдешь! А мне тута кулюкать одной! «Хорошо ли табе, рыба, без воды?»

— «А мне, бабочке, без милого дружка!» — подпел Ромка.

— Ты подумай! — ахнул дед. — Ты что же, и эту песню играешь?

— Ишо и приплясываю!

— А ну! Иде моя скрипка, уж рассохлась, небось... Кум, бери гитару... Ромка, тащи бубен... Коля, доставай гармонь! Счас врежем, врагам на страх!

— Во-во-во... — закричала Люся, — тольки нам бубна не хватало! Ешьте! Апосля будете в бубны колотить — дурью маяться!

Но через четверть часа Ромка, специально обувшись — «для стука», топотал каблуками «в три ноги» и самозабвенно колотил в бубен. Дед Коля, прижав скрипку к груди, выкрикивал-выпевал: «Ай, што у нас ранешенькя на дворе, щебятала ласточка на заре!» Коля-младший разводил на колене розовые меха саратовской гармоники с бубенцами, мне пришлось сменить гитару на балалайку... Женщины не удержались и тоже прошлись, притопывая, по половицам. Благо квартира на первом этаже... Ну, и мы, конечно, не прекращая игры и пения, прошлись маленько для памяти, ради праздника воскресного, чтоб на пузе сало не завязывалось!

Когда дед Коля, или Коля-старший, как звали его в отличие от Ромкиного отца Коли-младшего, приходил из плавания, праздники длились непрерывно! Потому и тосковал без него Ромка, и вздыхал: