Охваченные членством

Мы с ним встречались иногда на улице. Он широким жестом протягивал руку, пожимал ее, как всегда, слишком крепко, приглашал заходить, жаловался, ну прямо как в фельетоне или в киножурнале «Фитиль», что «текучка заела». Наверное, понимал, что из личности превратился в персонаж...

Стонал и Союз писателей, где всякая общественная жизнь затормозилась. От Васи ждали каких-то «сильно волевых» решений, а он их «не производил». Ему хотелось сидеть на диване, где на стене, украшенной ковром, красовалась бы сабля. Я легко могу представить его в халате и даже в феске. Прозу писать он перестал.

А вскоре и умер от сердечного приступа.

Господи, как мне его жаль! И странно, но есть какое-то чувство вины. Может, это вообще вина перед теми, кого уже нет? Бедный Вася Лебедев, ведь он, от рождения до смерти, — жертва системы. Странное дело: она и преследует — убивает, может и приласкать, а все равно убьет...

«Король Лир», или «Здесь был Юра»

Талант редактора — ничуть не меньшая редкость, чем талант писателя, просто это другая одаренность. Другой талант! Причем в одном человеке, как правило, талант писателя и редактора не уживаются. Я наблюдал, как замечательный писатель Радий Петрович Погодин буквально погубил нескольких авторов, принесших ему свои рассказы. Не редакторским, а писательским оком он прочитывал в первых опусах юных дарований то, чего они не писали. И, взявшись редактировать «шедевры», которые существовали только в его воображении и совершенно не совпадали с тем, что изложено на бумаге, он фактически все переписывал. Приходя в восторг от совершенно новых рассказов, Радий Петрович расхваливал творчество начинающих авторов. Делал он это так искренне и талантливо, что те и сами начинали верить в свою гениальность! Тем более что с подачи Погодина все им отредактированное издавалось. Две-три публикации — и, уверовав в собственный литературный дар, юный графоман бросал работу и предавался литературе! Бедная литература и бедный графоман! Считать себя полной бездарностью может только талантливый человек. Посредственность же до конца дней будет свято веровать в собственную гениальность, обивать пороги редакций и числить себя в писателях. А в советское время, когда не писательство, а тусовка в литературных кругах слыла делом хлебным, графоман постепенно и настойчиво начинал приближаться к литературной кормушке и окололитературным должностям.

Обратная сторона таланта редактора в том, что, помогая автору стать самим собой, откидывая все ненужные стилевые длинноты, тавтологию, выстраивая крепкий сюжет и т. д., редактор так перевоплощается в редактируемого, что сам ничего написать не может. Истинный редактор — прежде всего гениальный читатель! Он видит авторский замысел, стиль и тысячу иных вещей, без коих произведение невозможно, лучше, чем его создатель, и вычеркивает лишнее, мешающее или заставляет автора «прописать» там, где это необходимо для произведения.

Замечательный редактор, через чьи руки прошли рукописи не одного поколения писателей, Дора Борисовна Колпакова жаловалась, что не может написать даже мемуары.

— Пишу про Бианки — пишу как Бианки! Про Внукова — как Внуков, про Погодина — как Погодин... А меня-то и нет! Где мой авторский стиль? Где мой голос? Нету!

Замечу, что такое почувствовать и так относиться к своему творчеству может очень образованный и глубоко профессиональный, поистине наделенный редкостным редакторским талантом человек. Вот каков уровень настоящих-то редакторов в детской и вообще в русской литературе. Настоящее писательское счастье — попасть к хорошему редактору! Они очень редки! Но мне как-то везло! Мои рукописи, перед тем как стать книгами, за какие не стыдно, побывали в руках нескольких настоящих редакторов. Среди них самый колоритный — Юра Аршинников.

Мы познакомились и подружились в «Искорке», замечательном детском журнале. Журнал угробили при начале перестройки комсомольские лидеры (журнал принадлежал комсомолу), спешно откочевывая в « новые русские ». А в пору его расцвета за честь почиталось напечататься на страницах этого маленького, но очень крепкого, очень профессионально сделанного журнала. В этом заслуга и Георгия Алексеевича, в просторечии Юры Аршинникова, одного из редакторов.

Невысокий, лысоватый, щупленький на вид, прокуренный и молчаливый, он впивался в интересную рукопись и мгновенно вычислял все ее достоинства и недостатки, и, если понимал, что вещь стоящая, очень быстро, но обдуманно, бисерным почерком начинал рукопись править, не пропуская ни одной запятой. Под его пером рукопись оживала и становилась явлением. А он виновато помаргивал, поглядывал сквозь большие, тяжелые очки близорукими глазами и вроде бы оставался в стороне от триумфа автора.

В нем — куча достоинств. Верный товарищ. Интеллигентный и добрый человек. Раскрывался он не сразу, но кто узнавал его ближе, понимал, что он еще и остроумный, и очень образованный. Он знал французский немножко больше, чем это предписывалось программой неязыкового факультета университета. Легко рифмовал. Вообще знаний хватало. Потому что он все время читал, читал, читал... И на работе, и дома, и днем, и ночью.

Его внутренний мир не прост и даже парадоксален. Например, несмотря на то что кто-то из его предков слыл знаменитым в Воронеже музыкальным мастером и особенно славились поющие аршинниковские балалайки, Юра утверждал, что у него слуха нет. Он ничего не мог спеть. При этом — потрясающая музыкальная память. Он помнил десятки сложнейших джазовых мелодий, каких я и воспроизвести-то не мог. И когда кто-нибудь, напевая песенку, начинал фальшивить, Юра какими-то насвистываниями, мычанием, притопыванием и прихлопыванием объяснял, как петь правильно.

Его мир был глубоким, интересным, но книжным... Наверное, и себя Юра воспринимал как литературный персонаж. Первую часть жизни он про жил под обаянием студенческих мифов и тогдашней западной литературы. Чему способствовала жена Лена. Жена-дружок, верный приятель, надежный товарищ. Одинаковые тренировочные, одна палатка и рюкзак на двоих. Довольно распространенная тогда ситуация. Аршинниковы к этому еще играли роль какой-то западной влюбленной пары.

На мой вопрос, чего у Юрки вид такой невыспавшийся, Лена, смеясь, говорила: «Юра ночью выпить захотел — пошли пешком в аэропорт, там ночной бар... Всю ночь гуляли. Ночи-то белые».

«Бар» — в начале семидесятых годов! «Театр для себя». Толстые журналы, Белль, Ремарк, Хемингуэй... Вся страна охемингуэела. В каждой культурной семье — гипсовая Нефертити и бородатый Хэм на фото как марка принадлежности к интеллигенции. Долгий литературный сон. И вымышленная действительность. Можно вообразить себя крутым ремарковским парнем из «Трех товарищей», а еще лучше напустить на себя хемингуэевской многозначительности... Сигарета, кафе, недосказанность...

Понятно, что это противопоставлялось партийной скучнейшей действительности. Бесконечным речам вождей, необозримым передовицам, фальши всего официоза. Это выглядело как настоящая, духовная, современная жизнь!

А в реальной жизни — комнатушка на четверых в двухкомнатной коммуналке, в хрущевке. Грызня жены Лены с соседями... Не жизнь, а цирк в сумасшедшем доме. Перелаялась жена Лена из-за конфорок на газовой плите с соседкой. Сосед ее обозвал. Она закатила Юре истерику, что он, мол, жену не защищает. Ночью литературный редактор Юра на двери соседа написал многострочный стихотворный памфлет. Сосед снял дверь с петель и поволок ее через весь город, по всему Московскому проспекту, на спине в редакцию на Фонтанку, 59, как вещественное доказательство оскорбления! Жаловаться Юриному начальству.

— Бурлеск! — как говорил мой друг Муму, не находя названия подобному бреду.

Вечный портвейновый «кайфок» свое дело делал. Юра и сам совершал, мягко говоря, безобидные, но неадекватные поступки. Тогдашний секретарь Союза журналистов (весьма серьезной и мощной организации) Елена Сергеевна Шаркова сделала грандиозный ремонт в квартире и пригласила в гости чуть не всю редакцию. Персонально Юру никто не звал, но и он, на правах однокашника Елены Сергеевны по университету, приволокся в гости. Там долго и тихо тянул рюмочками портвешок и по необъяснимой причине, вероятно пленившись девственной белизной стен в туалете, написал над унитазом авторучкой с чернилами: «Здесь был Юра». Хозяйка утром, обнаружив граффити, Юриного юмора не оценила.