Охваченные членством

Один я остался не у дел, но я не жалею...

С другими тремя братьями и сестрой наши женщины таких ошибок, как с Ольгой, не совершали, и Ромка действительно скоро стал непререкаемым авторитетом для младших, поистине старшим братом, вторым отцом.

Икшпертижа

— Ага! — сказал Ромка, распахивая дверь наотмашь. — Шидите тута! Ну, шидите, шидите... И ничего не жнаете!

# Из своего первого класса он приходил, как из штыковой атаки, в шапке набекрень, в расхристанной до пупа шубе, потный и грязный, как грузчик угольного порта. Не зря же дорога из школы домой (длиною метров в четыреста) занимала у него более часа. Судя по оторванным пуговицам и фонарям, которые только менялись местами и вспыхивали то под левым глазом, то под правым, а с лица не исчезали никогда, как родимое пятно, как фирменный знак настоящего мужчины семи лет, проживал он этот час очень интенсивно!

— Вот шидите и ничего не жнаете! — У него недавно выпали передние зубы, и он шамкал, как сельский пенсионер. — А я вам не шкажу!

Мы с Колей, Ромкиным отцом, смотрели по телевидению знаменитый матч Канада — СССР на первенство мира, специально оба на работу не пошли. Нам было не до Ромки. А его прямо распирало:

— Ладно, шкажу! К вашему шведению, ешли хотите жнать... Жавтра будет икшпертижа! Фее! Больше ничего не шкажу!

Оставляя лужи на паркете, он прошлепал в чавкающих валенках в свою комнату, насквозь мокрые рукавицы на резинках победно болтались у его рукавов. И уже там, у двери, так и не дождавшись от нас какой-либо реакции, выдал:

— Дождались, дурачки! Жавтра к нам в первый «А» придет шам директор и будет икшпертижа! Будет х... с почерком шравнивать!

И грохнул дверью!

Я глянул на Колю. У него был такой вид, словно это грохнула не дверь, а на голову ему упал кирпич. У меня от потрясения пропал дар речи.

— Какой почерк! Кум! — выдавил он наконец. — Первый же класс, елы-палы! Какая экспертиза!

— Мы чего-то недопонимаем! — предположил я. — Надо переспросить...

— А как? Как ты его спросишь? Про что?

— Ну, уж как-нибудь.

— Ну, валяй, ты — крестный, это как бы по твоей части — мораль! А я отступаюсь! Ничего себе... Экспертиза с почерком!

Мы пошли к Ромке. Памятуя строжайший приказ «после школы обязательно переодеваться», Ромка выполнил его наполовину. То есть вся его одежда, включая шубу и валенки, лежала кучей в углу, а сам он совершенно голый сидел у письменного стола и что-то увлеченно рисовал, напевая под нос:

— Мой крехненький, хорохонький... Мне писочки ражноцветные приношит... Такие хорохенькие. Называются эти писки — фломаштеры!

— Роман Николаич, — спросил я так, чтобы особенно не заинтересовывать его своим вопросом. — А чтой-то у вас экспертиза какая-то не то будет?

— Хо-хо! — сказал Ромка. — Еще какая! Шам директор придет! Вшем доштанется!

— А как это...

— Чего?

— Ну, как там... это... ну, сравнивать...

— С почерком! — подсказал Коля.

— Вы, что? Дурачки? — спросил Ромка, не отрываясь от рисунка. — Что ли, вы оба вообще?

По всему выходило, что «вообще». Оба.

— Ну, завтра же в класс придет директор... Ну, кто-то же написал на журнале! Вот такими буквами! Теперь по почерку будут ишкать — кто! Вот и будет икшпертижа. Поняли теперя?

Дети лучше нас!

Да, а как там наши с Канадой сыграли, мы узнали из «Последних известий».

Старым казачьим способом

Только им, старым казачьим способом, можно удержать казачонка в курене, и то только зимой. И в пору моего детства и много позже матери, уходя на ферму к утренней или вечерней дойке, забирали с собой валенки, штаны и трусы пацанов. И то помогало с трудом.

Вместо своих штанов изобретательные наследники красы степей — хоперцев не гнушались надевать женские трико и рейтузы, обуваться в какие-то немыслимые галоши, а бывало, и просто босиком, и в двадцатиградусный мороз вылетать на заснеженную улицу гонять по сугробам в футбол. Конечно, по возвращении матери отсыпали положенную меру «горячих» по заледенелым задам. Но разве какое-нибудь наказание, которое еще то ли будет, то ли нет, сравнится со счастьем носиться в клубах пара по снегу и пинать ногами звенящий на морозе мяч? Или, набившись в утащенные от колхозной конюшни розвальни, лететь на них с береговой кручи, подскакивая на ухабах с опасностью переломать руки-ноги, свернуть шею или позвоночник, и веером рассыпаться по заснеженному речному льду. Какой там мороз! Что он может против урюпинских пеньков!

Но некоторые матери, вместо того чтобы посмеяться да плюнуть, все-таки пытались переломить упрямую казачью породу и выносили из домов все, что хоть как-то могло заменить штаны. И тогда «репрессированные» Коляны и Гришатки, Антипки и Трифоны уныло сидели на подоконниках меж бальзаминов и столетников, прилепив носы к протаявшим глазкам в стекле, и тоскливо поглядывали на кошек, идущих по плетням, ворон и важно разгуливающих по накатанным колеям воробьев, копошащихся в навозных конских яблоках, на грузовики, тракторы с прицепами, на прохожих, что, укутав носы в поднятые воротники, спешили, кривясь от солнечного света и снежного блеска, по своим делам... Так они сидели целыми днями, если не происходило что-нибудь из ряда вон выходящее... Например, по улице несли покойника и шел священник, или совсем торжественно везли гроб на машине, убранной кумачом и ветками! Ну, как тут усидеть в доме!

Вскакивал бесштанный арестант, метался по горнице, как чижик по клетке, и наконец хватал дедовскую или отцовскую папаху и выносился за ворота. Папаху — в снег! Босыми ногами — в папаху! Коченеют на ветру руки без варежек, но посиневшим вопросительным знаком, стуча зубами, застывает на сугробе, впиваясь глазами в похоронную процессию. Потрясая своим видом всех, кто деловито провожает усопшего в последний путь и старательно отводит глаза от голозадого созерцателя, который зримо превращается в сосульку, но не уходит, пока последний из толпы не швырнет в него снегом. А у следующего куреня уже стоит очередной вопросительный знак... Всюду жизнь! И казачьему роду нет переводу!

Люся опыт предков воскресила в Ленинграде! В очередной мой приход к ним я увидел замечательную картину. Посреди комнаты у большого, изготовленного умелым дедом, пюпитра перепиливал скрипку Ромка. Он был в валенках, поскольку на первом этаже — полы ледяные, но без штанов и без трусов, чтобы не ушел на улицу!

Пыры-пыры — пилил он, извлекая звуки, напоминающие скрежет и вой трамвая на повороте, и обливаясь горючими слезами.

— Крестнай! — приветствовал он меня, слизывая с губ слезы, шмыгая носом, по не прекращая пилить. — А когда я большой-то вырасту, ты хоть меня на гитаре-то играть выучишь?

Пыры-пыры... Шел период, знакомый каждому музыканту, который именуется «инструмент с ременным приводом».

Но старый казачий способ, подкрепленный Лю-синой энергией, принес неожиданные плоды. В восемнадцать лет Ромка закончил музыкальное училище. Правда, играл он теперь не на скрипке, а на альте. На импортных витаминах и Люсиных пирожках вымахал он под два метра ростом. Прямо с выпускного экзамена решено было отправить его на конкурс молодых альтистов не то в Германию, не то в Венгрию. Но вот тут принесли из военкомата повестку, и Роман Николаевич пошел исполнять почетный долг и обязанность. Ему и в голову не пришло, что можно как-то этого избегнуть.

В пятницу пришла почтальонка с повесткой, в субботу мы с Ромкой сходили в баню. В вокресенье —-к исповеди. Причастился казак и благословился на службу. Вечерком чаю с тортиком и пирожками попили. Женщины маленько поскулили. А в понедельник сел мой крестничек в автобус, и привет... Стали мы молиться да писем ждать!

И тут прибежал Ромкин профессор Лев Моисеевич, с фамилией такой затейливой, что ее хватило бы на трех евреев: не то Кацманбаум, не то Трахтенмангерц... Так я ее и не смог запомнить.

— Где Гома, что свучивось?