Страница 15 из 28
Утром по фронту полка не стреляли. Молчание это, вероятно, встревожило гитлеровцев. Они едва-едва поддерживали огонь, а вскоре притихли.
Молчание передовой действует одинаково гнетуще на обе стороны. Жутко становится.
— Значит, скоро ударят, — сказал Чамов, поглядывая в стереотрубу, — обязательно ударят, — и губы майора сжались, он весь напрягся, словно самому предстояло отражать атаку.
Вдруг — выстрел. Вначале один, затем другой, затем третий. Это Рябинин, занявший окоп, о котором выше шла речь, открыл огонь.
Невольно представил себе состояние младшего лейтенанта. Нелегко вступать в единоборство с целым полком. А своими выстрелами он как бы приглашал к себе врагов.
Чамов нервничал. Судьбу боя решал вопрос: клюнут ли фашисты на живца? Ударят ли они по окопчику? Если ударят — отлично, иначе дело плохо.
Минута, другая — ничего. Противник притаился, — возможно, он ждет атаки. Чамов не сводит глаз с окопа, а оттуда по-прежнему с интервалом в полминуты: пах, пах, пах…
Теперь бездействие гитлеровцев непереносимо. Чамов покраснел и вытер платком обильно струившийся по лицу пот. А погода нежаркая. Октябрь выдался на редкость холодный, ветер прямо царапает щеки.
Внезапно майор улыбнулся.
— Как? — спросил я его.
— Танки. Два танка ползут на Рябинина.
И началась дикая трескотня. Казалось, вся огневая мощь гитлеровцев обрушилась на засевшего в одиноком окопчике командира. Снаряды так и пашут вокруг.
— Здорово, ни одного прямого попадания, — шепчет майор.
Да разве в прямом попадании дело? Не выдержал, высунулся из своего укрытия. Вижу: танки уже у самого окопа. За танками — гитлеровцы, бегут, кричат.
Заговорили противотанковые ружья. Из-за Волги зарычали «катюши». Танки вспыхнули. Фашисты побежали. Не все, конечно. Человек пятьдесят остались на поле боя. Одни раненными, другие убитыми. Двое просто попадали от страха.
Наша быстрая контратака — и противник отбит. Теперь он притаился у себя на передовой, ожидая нашего наступления.
Я занялся пленными. Один танкист, один пехотинец. Танкист, потерявший дар речи, пехотинец, наоборот, болтливый. Он клянется и божится, что лишь неделю, как прибыл из тыла. А прежде стоял в оккупированной Франции.
— А как во Франции?
— Хорошо. Сытно, спокойно, не то что у вас.
— А как в Германии?
— В Германии… — он озирается по сторонам, как бы кто не подслушал.
— Не бойтесь, агентов гестапо у нас нет.
— В Германии плохо, все устали. Да и не дают жить бомбежки.
Он выглядит обывателем, которому действительно надоела война.
То, что он говорит, возмущает. Значит, и сейчас гитлеровцы свои войска перебросили из Франции. Вот тебе и второй фронт! Вот тебе и боевое содружество! Вспыхивает острая ненависть против «союзников». Что ждут они, чтобы мы… Вспоминается одна из бесед с Гуртьевым: «Просчитаются, черти, ей-богу, просчитаются. Уверены: мы обезножим, а выйдет наоборот, ей-ей, наоборот. Окрепнем от войны, кончим ее в Берлине и придем туда прежде, чем бизнесмены».
«Окончим войну в Берлине» — как успокоительно звучат эти слова даже в сталинградском пекле.
С танкистом труднее. Он долго мямлит невразумительное. К тому же танкист саксонец, и его язык понять нелегко. Меня же интересует, чем окончился наш артиллерийский налет на Красные казармы, много ли машин выведено из строя.
— Ладно, — решаю, — договоримся на КП.
«Братья» Сахно ведут пленных вниз, к штольне. Танкист не на шутку испугался. Верно, думает: помолчишь, помолчишь — и расстреляют.
— Господин капитан, господин капитан, — слышу я его истошный крик, — я буду говорить.
Я не отвечаю. Пусть себе трусит. У входа в штольню спрашиваю:
— Ну как, будешь говорить?
— Буду, господин капитан.
Допрос оживляется. Узнаю: дивизия потеряла четверть своих машин.
— А настроение солдат?
В ответ полное досады подергивание плечами:
— Какое там настроение. Обещали легкий поход, увеселительную прогулку, а тут, пожалуйста. Сталинград — город смерти.
Верю, жалоба искренняя. Обманули, подло обманули бандита. Посулили безопасный грабеж, а вместо мешка добычи — решетка.
Докладываю Гуртьеву. Тот весело кивает головой и звонит Чуйкову. Судя по ответам, вижу: командарм тоже доволен.
— Спасибо, — говорит комдив.
Невольно пожимаю плечами:
— За что? Идея-то чамовская.
— За то, что сумели заставить говорить пленных. Для нас очень важно знать, что думает враг. Не только сам Гитлер, а его подданные. Знать, наступил ли тот роковой перелом, который решает судьбу войны.
— А вы предполагаете, что наступил? — спрашиваю я комдива.
— Конечно наступил. Танкист законно разочарован: обещали и надули, и не только надули, а и в плен сдали.
Через час идем на наблюдательный пункт. По пути попадаем под минометный налет. Все падаем: мы — быстро, а Гуртьев — медленно, нехотя.
Когда встаем, замечаю:
— Нельзя так, товарищ полковник, убить вас могут.
— Не убьют, — уверяет он и тихо, мне одному: — Бойцы должны верить, что их командир ничего не боится. Авторитет начальника должен стоять на недосягаемой высоте. А вы думаете, я лишен страха? Нет, конечно. Главное, уметь владеть собой.
День проходит в заботах, в беготне, вечером иду на КП штаба армии.
В разведотделе на меня сердиты. Так уж испокон веков заведено. Я сержусь на начальников разведки полков, считая, что они мало берут «языков», и искренне сержусь, ведь кому-кому, а полковым легче просочиться в расположение врага; в штабе армии те же претензии предъявляют мне, а в разведотделе фронта наверняка недовольны разведотделом армии. Это понятно. В нашем деле не всегда удается действовать достаточно хорошо. Впрочем, на «хорошо» мне не дотянуть: людей нет. Сейчас в разведроте осталось пять человек. Остальные либо погибли, либо ранены. Несмотря на строжайшие приказы, «глаза дивизии» воюют, иначе невозможно. Передовая превратилась в нечто весьма условное. Чем больше редеет в ротах, тем легче просочиться гитлеровцам. На обычном языке войны это означает: противник имеет все условия для истребления переднего края.
Как бы не так, истребить не удается. Сталинградский солдат особенный. Он воюет за десятерых. Группа в пять — шесть человек, попав в окружение, не впадает в панику, но атакует. Наши солдаты в минуты опасности не теряются, не слабеют, а набирают силы. Вот почему мы держимся, вот почему мы уверены в победе.
КП штаба армии располагается на таком же расстоянии от противника, как и штабы дивизий, а штабы дивизий лишь на несколько десятков метров дальше командных пунктов полков. От командного пункта полка до наблюдательного пункта батальона тоже полтора десятка метров. Вот и воюй.
Наш разговор в разведотделе армии прерывает связной. Вызывают к начштаба армии.
Генерал-майор Крылов сидит за столом и правит гранки армейской газеты.
— Сейчас освобожусь, а пока садитесь и прочитайте, — говорит он, пододвигая ко мне одну из гранок.
Тут же сидит и командарм Василий Иванович Чуйков.
Ого, что-то совсем новое — устав штурмовых групп. Интересно, очень интересно. В коротких суворовских выражениях новый устав учит технике боя в городе. Учит: ворвавшись в занятый противником дом, если дверь заперта, ломай ее и бросай гранату, увидав немцев, строчи из автомата и т. д.
— Ну как? — спрашивает Чуйков.
— Отлично, как раз то, что надо.
— Тогда спасибо, значит, недаром занимались сочинительством.
И командарм начинает расспрашивать. Отвечаю, в подразделении большие потери.
Мы, то есть работники штадива, в душе уверены, Чуйков скупится, ему ничего не стоит дать нам, скажем, тысячу человек пополнения. Впрочем, о тысяче мы только мечтаем, но сотню-то, другую подкинуть можно.
Василий Иванович слушает и кивает своей большой головой. Ясно, мол, ясно. Затем расспрашивает о немцах.
— Сломалось у них?
— Что сломалось, товарищ генерал-лейтенант? — переспрашиваю я.