Тайна Юля-Ярви

Богданов Николай Владимирович

Тайна Юля-Ярви

Мы приехали на аэродром, чтобы рано утром вылететь в Москву. Впрочем, с таким же успехом мы могли вылететь поздно вечером. Стояла полярная ночь, и эти понятия — день или ночь — были относительными. Только часы указывали нам время, когда рано и когда поздно, когда нужно обедать и когда ложиться спать.

Полярная ночь не похожа на чернильный мрак южных ночей. Полгода над снежными просторами царит серебристо-серый волшебный полусвет, всё кажется таинственным и нереальным. В такое время человек никогда не увидит на снегу своей собственной тени. И если бы не огни новостроек, засиявшие здесь на следующий день после войны, этот заполярный край мог бы показаться заснувшим навеки.

Билета на самолёт мне не досталось. Все места на воздушный корабль были уже распределены. Нужно было отыскать командира корабля и уговорить его принять одного пассажира — меня — сверх нормы.

Серебристо-алюминиевая машина стояла на глади аэродрома, раскинув свои могучие крылья, словно огромная полярная сова. Безмолвие… Ни одной живой души…

Мы уже собрались уезжать ни с чем, но вдруг заметили вспыхнувший невдалеке костёрик, а над ним — склонившегося человека. Человек зажёг налитый в выдолбленную в снегу лунку бензин, грея над пламенем руки. Поодаль от костра заметили другого человека в меховом комбинезоне. Он налаживал крепление лыж.

Мы подошли к лыжнику и спросили, как найти нам командира воздушного корабля. Лыжник неожиданно для нас ответил звонким женским голосом:

— Могу помочь вам…

Девушка-летчик взялась проводить нас в гостиницу, где находился командир корабля и ночевали пассажиры. Она стала на лыжи и так быстро заскользила вперёд, что мы едва поспевали за ней на машине.

В окнах маленькой деревянной гостиницы сверкали огни. В её салоне проходил, по-видимому, вечер самодеятельности. Оттуда доносились музыка и пение. Когда мы вошли, услышали концовку какой-то песни:

Седобородый старец, сидевший на табуретке в углу у огромного зеркала, последний раз ударил по струнам и умолк. Загремели аплодисменты. Затем старика провели мимо нас под руки, как слепого. Подмышкой он держал кантеле.[1] От старика и его песни на нас по-веяло северной сказкой.

— Кто это?

— А это наш известный сказитель, — шёпотом ответила девушка.

Пришлось нам пожалеть, что мы не послушали знаменитого сказителя рун.

Не застали мы и командира корабля. Он уехал по каким-то делам, но скоро должен был вернуться.

Видя наше огорчение, девушка, с которой мы познакомились на аэродроме, приняла в нас сердечное участие. Скоро мы сидели в её комнате, увешанной мехами и коврами, и ели апельсины, снимая с них кожуру и золотыми звёздами складывая её на ободок кафельной печки.

— То, о чём поёт старик, считается уже легендой; теперь мне и самой не верится, что я участница события, которое легло в основу создания новой северной руны, — сказала наша хозяйка. На её курточке двумя рядами пестрели разноцветные орденские колодки. — Карелы ведь очень поэтичны. Недавно прошла война, и вот уже слушаем о ней народные легенды. Если хотите, я вам расскажу одну историю. Это о ней пел сейчас старик. Вот послушайте.

Во время войны я летала в этих местах: возила на фронт разные грузы, почту. Однажды мне приказали доставить авиационного командира Владимира Петровича Шереметьева посмотреть новый аэродром на озере Юля-ярви, где должен был сесть полк бомбардировщиков. С этого нового аэродрома предстояло нанести удар по базе фашистских самолётов и подводных лодок в К.

На озеро Юля-ярви я уже не раз летала. Нелегко найти его среди сотен других озёр, разбросанных здесь между холмов и скал.

Озёра эти очень похожи одно на другое даже по названиям. Тут все «ярви». И Юля, и Бюля, и Лава-ярви. Новый человек может и с картой запутаться. Я различала их только по очертаниям, по рисунку берегов.

На Юля-ярви долетели без приключений. Шереметьев убедился, что снег на озере расчищен, лёд надёжный, всё сделано отлично, и тут же по радио сообщил своему полку условное «добро». Ему самому хотелось привести сюда боевой самолёт, оставленный на нашем базовом аэродроме, и мы быстро снялись и полетели обратно.

Но природа Севера коварна. Соседство великого Ледовитого океана приносит много неожиданностей. Вылетишь в ясную погоду, а через час попадёшь в туман. С утра тихо, а в полдень вдруг закружит метель, завоет ураган. Тут уж садись немедленно, как делают все птицы на Севере.

Вот такой внезапный ураган и застал нас на обратном пути.

Я немедленно повернула на озеро Юля-ярви. Земля и небо скрылись в белесом мраке, и я посадила машину на ледяную гладь озера вслепую, по чутью.

Когда лыжи покатились по ровной поверхности, я с душевным облегчением откинулась на спинку сиденья. Ведь мы спаслись, не разбились.

Однако события только назревали.

Не зная, в какую сторону подрулить самолёт, я подождала минут десять, не выключая мотора. Затем несколько раз выстрелила в небо из ракетницы. Но всё напрасно, к нам никто не подошёл.

Ураганные порывы ветра прекратились, и снег теперь сыпался крупный, сухой, точно нарезанный из бумаги. Его подвижный занавес скрывал от нас весь мир и нас отгораживал от мира. Выключив мотор, мы долго слушали шелест снежинок. Что же делать?

Посоветовались и решили искать жильё аэродромной команды. На случай вынужденных посадок у меня были лыжи, автомат, сухой спирт для разведения костра.

Я прикрыла мотор чехлом, закрепила самолёт, и мы отправились.

Заблудиться было трудно. Стоило идти вдоль береговой кромки озера, и где-нибудь попадутся катки, тракторы и склады аэродрома. Однако на деле это оказалось не так просто. Снег на этом краю озера был глубок и рыхл. А лыжи у нас одни на двоих.

Шли попеременно: сначала я скользила впереди на лыжах, а Шереметьев брёл по колено в снегу, затем он становился на лыжи. Жарко нам стало в меховых комбинезонах. Казалось, мы прошли уже десятки километров, а никаких людских следов не было. Особенно трудно было Шереметьеву. Он тяжелей меня и глубоко проваливался в снег. Барахтался, как медведь. Вначале это было смешно, потом стало грустно. Он совершенно выбился из сил.

Но заблудиться мы не могли. Ведь всё время держались берега озера, загромождённого валунами и скалами, и в конце концов должны были наткнуться на жильё наших людей. Уж не так велико озеро. Ну, обойдём его кругом, а всё же найдём своих!

Так убеждала я Шереметьева.

Он садился в снег, злился, чертыхался. Ругал себя, что доверился девчонке:

— Вам хорошо, товарищ Строева, вы доберётесь до жилья — и спите, отсыпайтесь. А мне что вы устроили? Я же вымотаюсь и не смогу лететь на бомбёжку. Подумать только! В К. — в узком фиорде — скопились подводные лодки, морские транспорты. Наши самолёты обрушиваются на них, как снег на голову, внезапно. Ведь фашисты не ожидают, что мы можем их достать… Товарищи мои пикируют, всаживают бомбы в осиное гнездо… А я? Нет, никакой я не лыжник! Рождённый летать, ползать не может…

Мне было смешно и горько. Невольно чувствовала себя виноватой. И мне уже казалось, что я на самом деле завезла боевого лётчика куда-то не туда.

Вдруг навстречу потянуло дымком! И не было в мире запаха приятней в ту минуту…

Все, кто живал за Полярным кругом, кто зимовал в сумраке «вечной ночи», тот знает, как радует путника этот щекочущий ноздри дымок. Значит, где-то горит огонь, и у огня — люди. Там тепло и пища.

1

Кантеле — струнный музыкальный инструмент.