В окрестностях тайны

— За какой еще солью? — воскликнул Грейвс. Его самолюбие всегда необыкновенно задевали ничтожные мелочи, постоянно впутывающиеся в стройную канву логических построений.

Кнюшке объяснил, что население поселка страдает от отсутствия соли (торговля парализована), и местные жители ходят за солью на соседнюю станцию к бывшим железнодорожным складам, ныне сгоревшим. Там на пепелище они умудряются собирать какую-то грязь, и она служит им вместо соли.

— Какое мне, черт возьми, дело до всего этого! — теряя спокойствие, закричал Грейвс. — Вы распустили здесь все русское население, и они делают у вас все, что хотят. Я не удивлюсь, если обнаружится, что в один прекрасный день весь ваш гарнизон будет захвачен партизанами.

Он хлопнул дверью и отправился снова в госпиталь.

Лейтенанта Штольца по-прежнему не было на ►месте.

Военфельдшер, делавший перевязки целой группе поступивших с фронта раненых, в ответ на вопросы штурмбанфюрера растерянно разводил руками и бормотал что-то невнятное, пытаясь оправдаться.

Грейвс махнул на него рукой и вышел во двор.

Вчерашний санитар сидел на бревне у забора в позе глубокомысленного раздумья: военфельдшер только что объявил ему об отправке на передовые в наказание за ротозейство.

Увидев Грейвса, санитар вскочил на ноги и начал неуклюже салютовать.

— Садитесь, — сказал Грейвс и сам опустился рядом на то же бревно. — Курите? — Он достал свой портсигар, протянул санитару и закурил сам. — Когда вы последний раз видели раненого лейтенанта? — спросил штурмбанфюрер дружеским тоном. — Он и раньше уходил надолго или только теперь?

— Да ведь этот лейтенант был тут совсем немного, — сказал санитар. — Вчера утром он в первый раз гулял по двору, а потом попросил одеться и отправился за сигаретами. Часа через полтора вернулся, поел и лег спать. Я, признаться, и думать не думал, что он меня подведет.

— Так, — протянул Грейвс, — значит, утром он ходил за сигаретами. Вы уверены в этом?

— А как же, — санитар вытянул одну ногу и, откинувшись назад, достал из кармана измятую пачку. — Вот. Это он мне принес. Добрый как будто человек, а…

В пачке оставалась одна сигарета. Грейвс внимательно рассматривал этикетку с нарисованной на ней мордой немецкой овчарки.

Это были русские сигареты, притом явно высокого сорта.

— Где можно достать такие сигареты? — спросил Грейвс.

В ответ санитар только пожал плечами.,

— Мы тут мучаемся с этим, — сказал он. — То и дело перебои в снабжении. На передовой, говорят, считаются с солдатами, а здесь даже сам комендант, если вы заметили, курит эрзац. Плохие дела, — он махнул рукой и потянулся к пачке. — Разрешите, герр штурмбанфюрер, там еще есть одна.

Но Грейвс отвел его руку, встал и, не оглядываясь, направился к своему «опелю», поджидавшему у ворот.

Однако, проехав минуты три, штурмбанфюрер внезапно остановил машину.

— Я сошел с ума, — пробормотал он. — Что же подозрительного, если офицер-победитель курит сигареты побежденной страны?!

В комендатуру он возвратился угрюмый, злой и быстро прошел сквозь приемную в кабинет Кнюшке, который со вчерашнего дня был склонен считать своим.

Но комендант был тут.

Он сидел у стола, развалившись в стильном кресле, обитом зеленым бархатом, и курил.

Напротив него в кресле подтянуто и прямо сидела пожилая женщина, по видимому, немка, в черной кружевной косынке на седых волосах. И рядом с ней какой-то человек в опрятном штатском сюртуке, из-под которого был виден чистый крахмальный воротничок и тщательно завязанный галстук.

Какая элегантность среди общего беспорядка! Гладкая бритая голова. Пенсне в тонкой золотой оправе поблескивает сдержанно и строго.

Но что это?

На столе перед ним лежит новенькая пачка тех самых русских сигарет с мордой немецкой овчарки на этикетке.

Увидев Грейвса, комендант сразу изменил свою роскошную позу. Он подобрал раскинутые ноги и встал. На лице его изобразилась хмурая неприступность.

Его собеседник встал тоже. Но женщина осталась сидеть.

— Я не могу делать исключения даже для вас, доктор, — сказал комендант строго. — Немецкие законы обязательны для всех в равной мере. Вот герр штурмбанфюрер может это подтвердить.

— В чем дело? — спросил Грейвс, уже догадываясь, что это, должно быть, тот русский доктор, о котором упоминал комендант.

Он только теперь заметил, что этот человек был чем-то взволнован. Рука его, державшая шляпу, заметно подрагивала, и за пенсне, на лбу, выступили маленькие капельки пота.

— Задержана моя дочь, — сказал доктор на хорошем немецком языке, но с легко уловимым русским акцентом. — Она подросток, школьница, и ровно ни в чем не виновата.

Он глотнул воздух и продолжал, стараясь говорить спокойно.

— Меня вызвали к больному ребенку, и я задержался там позже восьми часов. Понятно, что она забеспокоилась и пошла отыскивать меня.

И вот ее забрали, так как по приказу коменданта после восьми часов появляться на улице нельзя.

— Я хочу подтвердить все это, — сказала женщина, приподнимаясь с кресла. — Надеюсь, у вас нет оснований сомневаться в моих словах. Я приехала сюда, чтобы увидеть могилу моего сына, погибшего здесь.

— Кто вы такая? — спросил Грейвс строго.

— Я уже сказала вам. Я мать немецкого офицера. Он погиб здесь ради Германии, и вы не можете относиться ко мне с недоверием.

— Садитесь, — сказал Грейвс. — Вы, вероятно, и есть фрау Клемме, мать лейтенанта саперной роты Генриха Клемме?

Женщина сдержанно поклонилась и села. Штурмбанфюрер сел тоже.

— Командир дивизии полковник Шикльгрубер просил передать вам мое глубокое сочувствие, — сказал он.

Женщина опять поклонилась с прежней сдержанностью.

— Вы только что приехали? Откуда вы знаете русских?

— Нет, я приехала еще вчера. Доктор Тростников видел моего сына незадолго до смерти. Он перевязывал ему рану, и я считаю своим долгом отвести несправедливые подозрения, которым подвергают его самого и его девочку.

— Вы врач? — спросил Грейвс Тростникова.

— Да, это врач, — вмешался Кнюшке. — Вы помните, я вам говорил?

— Помню. Вы, кажется, лечили господина коменданта?

Доктор наклонил голову.

— Я прошу и вас быть гуманными, — сказала фрау Клемме. Голос ее чуть заметно дрогнул.

— Она у вас здесь, эта девочка? — спросил Грейвс коменданта. Он уже чувствовал себя, как на охоте, и чутье безошибочно подсказывало ему, что сейчас лучше всего казаться доброжелательным, готовым пойти навстречу этому человеку.

— Сейчас выясним, — сказал комендант и вышел.

— Так вам случилось, доктор, оперировать немецкого лейтенанта? Как он попал к вам?

— Право, не могу представить. Его ввели ко мне в кабинет, и мое дело было — оказать ему необходимую врачебную помощь. У него была рваная рана вот здесь, на боку, под мышкой. Я извлек осколок, вероятно, от мины или бомбы.

— Это была смертельная рана?

— Нет, отнюдь. Правда, он потерял много крови, но мы сделали ему переливание.

— Почему вы так заботились о немце, ведь у вас были свои раненые солдаты?

— Мы помогали всем, кто в этом нуждался.

— Отчего он умер?

— Этого я не могу сказать. Когда ваши солдаты ворвались в поселок, мы вынуждены были покинуть госпиталь.

— И лейтенант тоже?

— Нет. Он остался там в перевязочной: мне и другим было уже не до него. Поднялась стрельба, и через поле бежали ваши солдаты…

— И больше вы не видели этого лейтенанта?

— Нет.

— Откуда вы узнали его имя?

— Я записал его на бумажке перед тем, как приступить к операции. Я всегда записываю своих больных. Это привычка.

— Он сам называл вам свою фамилию?

— Да, он находился все время в полном сознании.

— Он больше ничего не говорил вам?

— Я запрещаю больным говорить во время перевязки.

Опять появился Кнюшке и с ним дежурный сержант в поношенном кителе, тщательно заправленном под ремень, и выгоревшей, видавшей виды пилотке. Он сказал, что девушка находится здесь, во дворе, в помещении для арестованных.