Страница 21 из 22
Капитану Шишкину, разгоряченному боем, опьяненному успехом, хотелось без остановки двигаться вперед — захватить березовую рощу, а там еще что-нибудь. Воображение рисовало ему блестящие картины: его батальон будет первым, за ним ринутся другие батальоны, полки, дивизии, и с блокадой будет покончено! Но тут перед Шишкиным появился подполковник Сахаров и объявил:
— Приказано закрепиться на этой линии. Здесь и будет теперь наш передний край. Основные силы займут гребень высоты.
— Почему ж не рвануть дальше? — взволновался капитан.
— Куда дальше? Головой в мешок? Не забудь, что у немцев имеется второй оборонительный рубеж и очень мощный... Что, до Берлина сразу захотел? Тоже мне — второй Мизинцев! Что теперь, по-твоему, генеральное наступление? Нет, капитан! Так скоропалительно большие дела не делаются. Это — частная операция. Очень большого значения, но все же частная. Понятно?
Капитан Шишкин опомнился и пошел осматривать развалины блиндажей, которые надлежало теперь превратить в пулеметные дзоты.
Артиллерия тем временем подготовляла открытие огня по новым целям на случай контрнаступления противника, которого следовало, конечно, ожидать не сегодня-завтра. Полковник Буранов был уже на гребне главной высоты. Со своим адъютантом он обосновался в развалинах вражеского блиндажа. Здесь был у немцев наблюдательный пункт, в свое время обнаруженный артиллерийскими разведчиками по блеску стекол стереотрубы и значившийся в журнале целей тяжелого гаубичного дивизиона как цель № 28. Фугасные гранаты разрушили блиндаж. От боевого покрытия почти ничего не осталось, стены были разворочены. Цель была уничтожена: теперь здесь зияла безобразная черная яма. На дне ее лейтенант Егоров обнаружил расплющенный в лепешку телефонный аппарат. Егоров озирался вокруг, но не видно было никаких следов наблюдателя и телефониста.
Буранов, давно привыкший без слов понимать своего молчаливого адъютанта, сказал:
— Одно из двух: либо артиллеристы сбежали, либо взлетели на воздух вместе с бревнами покрытия.
— Туда и дорога, — коротко бросил лейтенант.
В яме водворился телефонист с аппаратом и сейчас же начал бойко выкликать тенорком то «Тулу», то «Калугу». Артиллерийские связисты давно уже обживали гребень: они шли вместе с наступающей пехотой за огневым валом. У каждого телефониста, помимо телефонного аппарата или катушки провода, имелся карабин, а стреляли артиллеристы не хуже пехотинцев.
Как только Буранов поднялся на гребень, он почувствовал необыкновенную радость. Так радуется человек, когда сбывается его давняя мечта. Показалось даже, что здесь, на высоте, и воздух совсем другой: свежей и чище, чем внизу, — так легко дышится!
Первое время полковнику некогда было оглядываться назад: взоры его были обращены вперед, в сторону отступающего противника. Огонь артиллерии преследовал бегущих гитлеровцев, бросал их на землю. Буранов давал указания артиллерийским командирам, сосредоточивая огонь в местах наибольшего скопления живой силы и техники противника. Но вот в поле зрения его не осталось уже ни одной достойной цели. Он приказал гаубичному дивизиону вести методический огонь по дальней роще, где могли скрытно накапливаться силы противника, и время от времени производить огневые налеты по опушке, «ослепляя» вражеских наблюдателей. Это было все, чего требовала сложившаяся обстановка. Теперь Буранов мог поглядеть и назад. Сначала он окинул горизонт простым глазом, потом взялся за бинокль.
— Егоров! — воскликнул он. — Какой кругозор-то!
Отсюда можно было обозревать обширное пространство: справа на горизонте вырисовывались очертания ГЭС, слева виднелись домики рабочего поселка; в прозрачных струях согреваемого солнцем воздуха, как марево, дрожали вдали серебряные полоски воды, — то были Ладожские каналы.
— Ну и глазища же были здесь у немцев! Как хорошо, что мы их вышибли! Может, с этого самого эн-пе они корректировали огонь по станции Ладога... А теперь немец без глаз, — весело говорил Буранов.
— С одним «костылем» остался, — добавил Егоров, глядя в бинокль вперед. Там, высоко в поднебесье, он заметил немецкого воздушного наблюдателя — самолет, который наши солдаты прозвали «костылем».
— Ага! «Костыль» уже подняли? — засмеялся Буранов. — Ну-ну, пусть полюбуются, что мы тут натворили.
— На одном «костыле» далеко не ускачешь! — заметил Егоров, необычайно разговорившийся. Это за последнее время с ним стало случаться не так уж редко.
Со своего наблюдательного пункта Буранов мог видеть три железнодорожные линии, в том числе и ту, рельсы которой не ржавели и не зарастали травой. Она работала с полной нагрузкой, в полную силу — крепкая стальная рука, протянутая Ленинграду Большой землей. По этой линии и сейчас тянулась длинная цепочка будто игрушечных вагончиков. Цепочка скользила проворно. Поезд шел, видать, на всех парах — пересекал самое опасное место. Машинист паровоза еще не мог знать, что с главной Тарунинской высоты следят за ним уже не вражеские глаза. Крикнуть бы ему: «Не робей, браток! Здесь, на горе, теперь свои! Враг тебя не увидит!»
Машинист словно бы поймал мысль Буранова: над паровозом вырос белый султанчик пара — машинист дал свисток, звук которого дошел до Буранова лишь через несколько секунд.
Похоже было, что паровоз салютует победителям. Это было удивительно и радостно.
Вскоре на гребне появился генерал Литовцев. Он шел в гору быстро. За ним следовали старшие офицеры.
Генерал сейчас же полез к Буранову в его котлован, а офицеры остались в огромной воронке рядом. Обняв Буранова, генерал произнес растроганно:
— Ну, Ксенофонт Ильич, поздравляю, дорогой, с победой! Не очень большая она, но и не такая уж маленькая.
Буранов ответил таким же сердечным поздравлением, а генерал продолжал:
— Вышло все по-твоему. Фланкирующая позиция и не пикнула, как ударили по ней твои батареи. И, представь себе, там, в заваленном землей блиндаже, захватили в плен почти весь штаб батальона и твою «фигуру в белом», повара. Должно быть, утречком пришел в штаб согласовать меню для господ офицеров, а выйти из штаба уже не успел. Ха-ха-ха! И насчет тактики противника мы не ошиблись. Гляди: здесь, на гребне, ни одного трупа нет. Ни в траншее (я в нее, конечно, успел заглянуть), ни возле нее. Значит, так оно и было: не сидели здесь немцы. Хитрили. Этот Краузе, видать, не дурак. От него и в дальнейшем следует ожидать всяческих неприятностей. Ему палец в рот не клади!.. Ну, а сейчас у немцев видно что-нибудь?
— Пока ничего существенного, — отвечал Буранов. — Ближе вон той березовой рощи, во всяком случае, нет ни одного живого немца. За это я ручаюсь. А из рощи я не позволю им носа высунуть... Вы, товарищ генерал, назад взгляните! Посмотрите, чего они лишились...
Лиговцев последовал совету.
— Да-а! — покрутил он головой. — Конечно, мы знали, что наше расположение хорошо просматривается с Тарунинской высоты, но ведь это же не то что просматривается, это — просто все как на ладони! Даже не верится, что могли проскакивать наши эшелоны! А ведь они проскакивали!
— Только с помощью бога войны — артиллерии, — с законной гордостью заметил Буранов.
— Это точно. Велик наш бог войны! — подтвердил генерал. И вновь стал смотреть в бинокль на широкую равнину, где видны были сотни вражеских трупов и десятки разбитых автомашин, из которых иные чадили, как головешки.
— Что ты наделал, Буранов! — воскликнул генерал. — Каша, сплошная каша!
— Никак нет! Суп и каша! — раздался позади них солидный хрипловатый басок. Оба с удивлением оглянулись и увидели улыбающегося Кузьму, верного бурановского ординарца. В каждой руке его было по два котелка, дышащих ароматным паром.
— Ты зачем здесь? — строго спросил Буранов. — Кто тебе разрешил сюда?
— По случаю исполнения служебных обязанностей! — веско отрапортовал солдат. — Обед готов. Суп и каша... Кушайте, пока не простыла продукция, — заключил он домашним голосом.
— Ну, молодец! Вот это здорово! — расхохотался Литовцев. — Вот уж поистине можно сказать, что кухня наша на высоте и в прямом и в переносном смысле!