Лунный вариант

— Тебе не нравится, Леньчик? Да? Ладно, с завтрашнего дня буду под твоим руководством сокращать переговоры со своими абонентами.

Но дни проходили, а все оставалось по-прежнему. Выхоленная, белокожая, Нина вставала поздно и тотчас же, не умываясь и не причесываясь, садилась к телефону.

Она окончила экономический институт. После замужества бросила работу в статистическом управлении и на робкий вопрос Рогова — почему? — беспечно ответила:

— Слушай, Леньчик. Человеку так мало отпущено в этом мире, что, право слово, жалко убивать время на сидение за рабочим столом от и до, тем более если у тебя — хорошо зарабатывающий муж. Знаешь, что такое наше бытие? Вчера ты носила пионерский галстук, сегодня уже примеряешь белую фату, завтра вставляешь коронки, так как твои зубы разрушило время, а послезавтра, глядишь, тебя уже ждут на Ваганьковском или Востряковском кладбище, потому что на Новодевичьем хоронят самых выдающихся и туда тебе не попасть…

Говоря все это, она беззаботно смеялась, и Рогову временами казалось, что Нина только шутит. Ему не нравился и круг ее друзей, и те мужские и женские голоса, что бесконечно спрашивали ее по телефону, и то, что она называет его приторно-уменьшительным именем Леньчик. Ей тоже, по-видимому, многое в нем не нравилось, потому что бездумно-веселые голубые глаза иной раз покрывались ледяной пленкой, уходили словно в норы и оттуда изучающе и недружелюбно наблюдали за ним.

По утрам он целовал ее в стылые губы, торопясь в редакцию, а Нина, не отстраняясь, равнодушно говорила:

— Почему ты такой вялый, Леньчик, совсем вялый?..

Когда Рогов возвращался из длительных командировок, Нина иногда ласкала его так бурно, что казалось — она и на самом деле его любит. Его рассказы о пережитом и увиденном она слушала без интереса, но привезенные сувениры рассматривала и принимала с жадным любопытством. А потом он вернулся из восьмимесячного плавания с китобойной флотилией и нашел на письменном столе успевшее пожелтеть от солнца, пробивавшегося сквозь зашторенные окна, письмо, покрытое налетом пыли:

«Меня не разыскивай. Очевидно, мы с тобой ошиблись, попытавшись связать свои судьбы в одну. Мы очень и очень разные, и лучше принять решение, пока не поздно».

Он узнал, что Нина ушла к начинающему дипломату, ожидавшему назначение в одну из африканских стран, и дал ей согласие на развод. В народный суд он даже не пошел. Было горько и гадко на душе. Все-таки он ее любил и долго не мог смириться с этой потерей. Дома Леня почти пoлгoдa не передвигал вещи, расставленные Ниной, и не смахивал с них пыль. Потом грусть иссякла и на смену ей пришло ожесточение, родившееся от одиночества.

Года через два Нина однажды позвонила ему и, когда он услыхал в телефонной трубке ее незабытый голос, понял, что волнуется.

— Это ты, Леньчик? — спросила Нина. — Как ты живешь? Один или нет?

— Пока один, — ответил он глухо, — а ты?

— Я по-прежнему, — сказала она тихим мягким голосом. — У меня уже годовалая дочь. И еще ожидаем прибавление.

— Ты счастлива?

Трубка долго молчала и ответила ему горьким вздохом:

— Не знаю.

Он больше ни о чем ее не спросил, понимая, что между ними давно выросла такая стена, что ее уже не перешагнешь, как бы ты этого ни хотел.

Рогов снова с головой ушел в журналистику, дав клятву, что никогда больше ни с одной из женщин не свяжет себя брачными узами. Он считал себя талантливым человеком и горестно думал, что если кому-то что-то дано, то что-то должно быть и отнято. «Мое отнятое — это личное счастье, любовь», — решил он. Рогову удавались яркие репортажи о путешествиях, экзотических памятниках, о природе, истории городов и стран. Побывав на озере со старым рыбаком и покопавшись в местных краеведческих музеях, он мог вытащить на свет всеми забытую интересную быль, и, написанная сочным выразительным языком, она воспринималась как откровение. Он мог красочно и образно передать историю древнего дуба, вокруг которого когда-то стояли шатры запорожцев, или построенной несколько веков назад старорусской церквушки, рассказать об известном на всю округу пекаре-гомеопате или об охоте тигроловов. Если он описывал закат на озере или цветок, то находил такие слова и детали, что люди, читая, с удивлением отмечали: «Вот это да. Как же я раньше не заметил!» Книжка его репортажей «Караваны на дорогах» получила хвалебные отзывы в печати. Леню ввели в бюро секции очеркистов. Он уже был тучным и важным и незаметно для себя в обращении с коллегами, даже с теми, у кого в свое время учился, выработал несколько покровительственный тон.

После первой удачи ему захотелось попробовать себя и в большой литературе. В глубине души Леня сознавал, что люди, со своими чувствами и поступками под его пером живут где-то на втором плане, оттесненные удачными пейзажными зарисовками и хроникой событий. Но он этого не побоялся и написал повесть о молодом агрономе, которого жена заставляла цепляться за Москву, а потом постыдно бросила, когда он твердо решил ехать в далекий отстающий район. Агроном на Алтае по прошествии нескольких лет вывел новый сорт пшеницы, стал героем. Повесть завершалась тем, как удачливый агроном вернулся в столицу и был назначен на весьма ответственный пост, а его вероломная жена, у которой вновь не получилась личная жизнь, с запоздалым раскаянием бросилась ему со слезами на грудь, но прощения не получила.

Рогов отнес повесть одному своему знакомому литератору, с которым он часто пил пиво в баре Дома журналистов и о романах которого отзывался несколько пренебрежительно, но тайком зачитывался ими. Недели через две они снова встретились в баре. Долговязый пожилой писатель с гривой всклокоченных волос медленно тянул бочковое прохладное пиво «Гамбринус». Перед ним стояла тарелка с воблой и черными сухариками. И Леня, чтобы лучше расположить его к себе, пустился в длинные рассуждения о качествах пива, испробованного им в Сиднее, Лондоне, Мюнхене и Братиславе. Потом как бы между прочим спросил:

— Повесть мою прочел?

Писатель набил старомодную трубку с чертом, затянулся пряным дымком и лишь после этого молча кивнул в ответ. Леня уже совсем робко поинтересовался:

— Ну и как?

Его собеседник вынул изо рта трубку, выбил пепел в дешевую стеклянную пепельницу.

— Ты же очень умный человек, старик, — сказал он Рогову. — Сам должен понимать. Журналисты часто берутся за перо, мечтая о писательском поприще. Одним удается, другим нет. Те, кому не удается, всегда потом говорят: лучше быть хорошим журналистом, чем ходить в плохих писателях. А тебе не надо произносить этой фразы. Ты и так уже в королях журналистики ходишь…

Они в молчании допили пиво и разошлись. Месяца через два Рогов перечитал свои двести страниц и понял, насколько писатель был прав.

Шли месяцы и годы суетливой журналистской жизни, к темпу которой Рогов настолько привык, что не замечал уже одиночества. Оно обострилось после встречи с Женей Светловой. Никогда Леня не думал, что снова оживет в нем огромное чувство нежности и любви, да еще с такой силой. Они подружились. Женя к нему даже привязалась. По крайней мере, с самым искренним интересом ожидала его приезда в городок космонавтов, была ласковой и доброй, когда встречала после возвращения из длительных командировок, садилась с ним рядом в автобусе, если вместе со всеми космонавтами и их женами ехали они в столицу в оперу или драму. Дважды Рогову казалось, что надо объясниться, и он это попытался сделать. В первый раз Женя его просто остановила. Во второй позволила высказаться и, склонив набок беленькую, коротко остриженную головку, не поднимая глаз, сказала:

— Но вы же знаете, Леня, какая у меня заветная мечта.

— Знаю. Полет, — тихо ответил Рогов.

— И до него я лишила себя права на все личное, на все, что может отвлечь. Ну а если я по каким-то причинам вообще не полечу, — грустно закончила Светлова, — то едва ли буду уж так кого-либо интересовать.

— Да что вы, Женя! — с жаром воскликнул Рогов. — Неужели вы могли подумать, что я вас полюбил только за то, что вы космонавтка? Да если вы сию минуту мне скажете, что уходите из отряда и никогда не полетите, разве я от своих чувств откажусь?