Лунный вариант

— Да ведь не мешаю, кажется, — ухмыльнулся Горелов.

Убийвовк взбил подушку и хотел уже на нее завалиться, но вдруг спохватился:

— Постойте, капитан. Я все уже вам рассказал — и кто, и откуда, и куда четырехтурбинный экземпляр погоню. А вы что можете сказать в свое оправдание?

— Летчик, такой же, как и все, — вяло отмахнулся Алексей, — только песню эту «наша жизнь коротка» не знаю. Это что? Из Есенина, что ли?

Убийвовк подложил под щеку кулак и прыснул:

— Ге-ге, парубок, вы ще скажете, это из Евтушенко. Нехорошо. Надо знать такие вещи. Це ж классика.

— Все знать нельзя.

— Но это же элементарная вещь, это старая добрая студенческая песня.

— А вы все элементарные вещи знаете, майор?

— Да как сказать. Смотря что вы имеете в виду?

Горелов убрал со стола законченный шарж. Засмеялся, и кудряшки вздрогнули на его голове. Как менялось с годами его лицо! Еще недавно было оно мягким, обрамленным детским пушком, и в глазах что-то всегда таилось от детства — ямочки на щеках плясали, если улыбался. А сейчас зрачки потемнели, губы стали тоньше, упрямее, часто смыкались в одну полоску, когда задумывался или старался обиду перебороть какую.

— Что я имею в виду? — переспросил он. — А вот что. Как-то ребенок поинтересовался у своего отца: «Скажи, папа, почему все считают тебя великим?» Отец подумал и ответил: «Знаешь, сынок. Жук за свою жизнь проделывает огромный извилистый путь по земле, но ни разу на него не оглядывается. А я оглянулся на свой путь и на его извилины. Я увидел свой путь. Может, поэтому меня и стали считать великим». Кто это сказал, майор?

Убийвовк на локтях поднялся над кроватью, глаза округлились.

— Мей брей, та, ей-богу, не знаю. Балакай дале, капитан. Я буду с радостью слушать.

— Альберт Эйнштейн.

— Да ну? Тот самый, что выдумал теорию вероятности и относительности?

— Положим, не выдумал, а развил, углубил.

— И над атомной теорией работал.

— Это так, — согласился Горелов и весело рассмеялся: — Как видите, каждому свое. Вы в студенческих песенках прошлого века хорошо ориентируетесь, а я в изречениях великих математиков и физиков.

— Это ваша профессия?

— Возможно, и так.

— А бокс в наилегчайшем весе?

— Это уже самодеятельность, — развел руками Горелов.

Убийвовк даже вскочил с постели:

— Ничего не понимаю. Кто ты такой, капитан? Так темнишь, что и сам запутался.

Горелову стало весело. Он вспомнил последние указания их веселого секретчика майора Дробышева, советовавшего любыми путями уклоняться от расспросов об их особой группе, ну а уж если собеседник окажется не в меру упрямым, говорить о том, что прибыл в Степновск с особой группой парашютистов, и на этом ставить точку. Он так и сделал, но получил в ответ только гримасу.

— Особая группа? — презрительно переспросил Убийвовк. — Куда ни пойди — везде только и слов, что особая группа. В столовой для вас целый зал, в Доме офицеров всегда в первых рядах сидите. Спасибо еще, что из одной гостиницы с вами не выселяют. Чем же вы, позволю себе спросить, занимаетесь?

— Парашютными прыжками, — ответил Горелов уклончиво.

— Хм… — недоверчиво кашлянул неугомонный Убийвовк. — Шоб мои очи повылазили, колы я ими не бачил на вашей тужурке значка военного летчика второго класса. Вы же пилотяга, а не прыгун. Чого ж вы мени туточки баки заливаете? Хотя, погодьте. Мабудь, вы на самолете бросать их возите, тех прыгунов?

— Вожу, — подтвердил Алеша, желая поскорее избавиться от этого затянувшегося допроса. — На правом сиденье летаю.

— Такэ, такэ, — протянул майор, — теперь все ясно. А я-то думал, может, космонавты какие, раз так засекречены. Ну, добре, капитан, вот мы и познакомились. Вечером, может, сообразим? — прищелкнул он языком. — И не на троих, а на двоих.

До Алексея не сразу дошел смысл последней фразы.

— Чего сообразим?

— Вот малэнький, — захохотал Убийвовк, — пятьсот граммов аш два о от бешеной коровки крепостью в сорок градусов.

— Ах, это! — засмеялся Алексей. — Не могу. Завтра полеты.

— Полеты — святое дело, — мрачно подтвердил Убийвовк. — Сам перед полетами грамма в рот не беру. Жаль, что компаньона на сегодня лишаюсь. Придется самому идти на промысел. А то, мабудь, по дивчинам ударим, га? У тебя же тут жинки под боком нема?

— Ни под боком, ни под селезенкой, — сказал Горелов, убирая со стола рисовальную тетрадь и карандаши, — у меня ее вообще нет. А у вас, майор?

— Была, — признался Убийвовк, — только не сошлись характерами. Вот и приходится иногда знакомства на стороне заводить.

— Ну-ну, — иронически усмехнулся Алексей, — желаю успеха. А я на реку.

Он взял сверток с купальными принадлежностями и вышел из комнаты.

Над Иртышом в иссиня-ярком, обжигающем глаза небе стояло солнце. Струйками клубился над берегом раскаленный послеполуденный воздух. Песок от солнца был жестким, хрустел под подошвами ботинок. Горелов высмотрел местечко под бурым обрывистым берегом, там, где серо-пепельные кусты ивняка отбрасывали легкую тень, быстро разделся. В эти часы многие обитатели большого авиационного гарнизона приходили освежиться в речной воде. Одни, неторопливо окунувшись, долго потом лежали на песке, подставляя солнцу бока и снину. Другие стремительно бросались в реку и, едва успев охладиться, тотчас уходили, пытаясь унести с собой речную прохладу. Их ждали в штабах или на аэродроме дела. У Алексея был целый час свободного времени, и он не спешил. Прежде чем войти в реку, долго любовался бурными завертями на поверхности Иртыша, правым берегом, сплошь покрытым ивняком. Корявые косорукие деревья толпами спускались к самой воде, пытаясь ее зачерпнуть гибкими ветвями. Эти выносливые создания даже ожесточенной жаре не поддавались. Солнце смогло лишь окраску узких продолговатых листков изменить из зеленой в пепельно-серую. Очевидно, годами протекал этот процесс, но само дерево прижилось в жарком краю. Корни самых крупных ив уходили в воду и жили в вязком суглинке, насыщая влагой стволы и листья. За большими ивами, будто пытаясь столкнуть их с суши в Иртыш, сбивался в густую толпу молодняк. Большие многолетние ивы были похожи на отцов и матерей, сдерживающих толпу ребятишек, озорных и неосторожных, которым рано было еще заглядывать в древний, много повидавший Иртыш.

Берег чем-то напомнил Горелову его родной Верхневолжск. Только деревья в верхнем течении Волги были другие: дубки, березы, сосенки. Посидев на песке, он подошел к Иртышу, пригоршней зачерпнул теплую на мелкоте воду. Иртыш ворчливо бурлил. Навстречу течению проплыл, сердито кряхтя, пароходик и скрылся за поворотом. Солнце припекало голую спину. Горелов потянулся и стремительно бросился в воду. По грудь высовываясь из воды, он саженками отмахал метров сорок, борясь с течением. Потом лег на спину и увидел, что кустик, под которым сложил одежду, стремительно отлетел назад.

У середины течение стало таким сильным, что бороться с ним было бесполезно. Наметив ориентир, Алексей повернул к берегу и вскоре был доставлен течением на отмель. Вода, бурля, билась о его колени. Передохнув, он поплыл дальше и вскоре вышел метрах в трехстах от того места, где разделся. Назад шел навстречу уже снижающемуся солнцу. Оно слепило, и, чтобы рассмотреть людей, раздевавшихся под тем же ивовым кустиком, он щитком ладони защитил глаза. «Так и есть, наши, — сразу угадал он. — Вон в сиреневом купальнике стоит Женя Светлова, а рядом — наш парашютный бог капитан Каменев. Чего это он так часто сопровождает Женьку? А впрочем, пускай сопровождает. Он парень броский, я против него ничего не имею. А кто же третий? — Горелов не сразу узнал полного, успевшего раздеться и похлопывающего себя по плечам ладонями человека — будто под палящими солнцем ему было зябко. — Ха! Это же Рогов, наша пресса! Вот уж ситуация. Ну и молодчина Женька. Двоим головы задурила».

Подходя к ним, Горелов приветственно поднял руку:

— Робинзонам от Робинзона.

— Какова водичка? — поинтересовался Каменев.