Страница 4 из 51
— Есть закон… — начал Зелинский, — закон о всеобщей воинской повинности. И я не намерен терпеть…
— В солдатах, да терпеть не намерен? — переспросил Львович. — Гречко, ко мне!
— Слушаю, ваше благородие!
— Подпоручик, ничего не хотите фельдфебелю сказать?
— Я? — смутился Беляков. — Не понимаю вас, Герман Арсентьевич.
— Нижний чин дерзит, а вы не понимаете?
— Право, не знаю. Только раз, и то попробовал…
— Солдат девку только раз попробовал, — вздохнул Львович, — а она сразу двойню родила. Не так ли, Зелинский? Или что там у вас в лупанарии случилось…
— Я вас вызываю! — бешено выкрикнул Зелинский, роняя струйки зажатого в кулаках песка.
Львович подбородком указал на него фельдфебелю:
— В лагерь. Ретирадные места чистить. А на ночь — под арест! Щей и каши не давать, только хлеб и воду. Табаку не давать. Ты у меня послужишь!..
— Опричник! — выкрикнул Зелинский. — Сатрап!
Кулак Львовича мягко прилип к скульптурному лику Зелинского.
— Герман Арсентьевич! — выдохнул подпоручик Беляков.
— Палач! — промычал Зелинский, вырываясь из рук фельдфебеля Гречко и подоспевшего ефрейтора Казимирского. И вдруг, пуская носом алые пузыри, Зелинский разрыдался.
— Баба — вздохнул Львович. — Идемте-ка, подпоручик, возьмем воздуха. И не надо вопросов. Ответ один: на службу не напрашивайся, от службы не бегай.
И все же вечером подпоручик Беляков не вытерпел.
— Герман Арсентьевич, — осторожно спросил он. — Как всё-таки Зелинский в армию попал?
— Я здесь, Инезилья, стою под окном… — устало промурлыкал Львович. — Тьфу ты черт, привязалось! Попал как? Извольте: спьяну взял гулящую из веселого дома. Купил станок, чтоб чулки вязала и тем кормилась. А через месяц ее без памяти в больницу свезли: повадился есть-пить не давать, да гирькой по голове учить, гимнастической. Мало того, что выкинула, так еще дурой стала и без ног теперь лежит.
— Бог ты мой! — проговорил Беляков.
— Оно бы и пусть, да отца-сенатора подсидеть решили. В общем, выбирать пришлось: в Сибирь или, как говорится, пускай его потужит. Да плюньте, подпоручик! Еще не такого насмотритесь. У меня сын, представьте, в Германию чуть не босой поехал, электричеству учиться. А там прусские русских в очередь ставят: сначала, дескать, мы опыты делать будем, а они после нас. И чтобы профессоров слушать, их на первые скамейки тоже не пускают. А почему, спросите?
Беляков пожал плечами.
— А потому, Роман Романыч, что такие вот благодетели у нас воду в университетах нынче так замутили, что учиться там нечему стало. Только революцию крутить и жжёнку пить, да падших спасать, мать их… Ну-с, что там у нас в яме? Подпоручик, черт возьми, когда вы командовать научитесь? Гречко!
Фельдфебель Гречко выбрался наверх и, стоя одной ногой в овраге, а другой, полусогнутой, — на краю, приложил руку к виску:
— Слушаю, ваше благородие!
— Долго вы там еще? Ужин скоро…
— Осмелюсь доложить, господин капитан, с такими силами никак не забросать. И даже края ровней не сделаешь. Тут, почитай, дивизии работы на месяц. Колодцы и те закопать не успели.
— Ладно, сам вижу. Как получишь дивизию, меня хоть полковником возьми. Строй людей.
— Строиться вылазь! — крикнул фельдфебель в овраг. — Лопаты внутрь строя!
— Вот и день прошел — сказал капитан Львович. — А зачем прошел, бог весть.
— Герман Арсентьевич, можно вас спросить? — произнес подпоручик Беляков.
— Спрашивайте, голубчик. Конечно, спрашивайте.
— Зачем нас вообще сюда прислали? Ведь верно фельдфебель сказал: мартышкин труд это.
— Вы когда, Роман Романыч, училище окончили?
— Прошлого месяца, — торопливо сказал Беляков, — но я еще и в корпусе…
— Пора бы уяснить, — оборвал его капитан Львович, — что покуда войны нет, людей занять чем-то надо. Das ist[2] наша цель. А средство есть нефашный.
— А люди как же? — спросил Беляков, судорожно глотнув воздух. — Тут ведь народ гулять будет.
— Тоже с народом быть хотите? — хмыкнул Львович. — Народ, батенька, сюда насильственно никто не пригонит. В отличие от нас с вами. Это мы люди казенные. Да и то сказать… Смотрите: почему этот Зелинский мне удар назад не отдал?
— Так расстрел бы ему вышел — проговорил Беляков.
— Вышел бы — согласился Львович. — Но и в морду мне сунуть он все равно бы успел. А вы говорите… Никто, на самом деле, нас воли не лишает. Только мы сами-с. И невольников на этом гулянии не будет. Вот так-то!
По пути к лагерю подпоручик Беляков оглянулся еще раз.
Овраг, под прямым углом идущий от Петербургского шоссе, разрезал Ходынское поле чуть ли не до середины. За ним, ближе к городу, к Брестскому вокзалу и Скаковому кругу, виднелись овраги помельче — иные тоже доходили до шоссе у самого города, чуть ли не возле Триумфальных ворот. Лучи тропинок разбегались от старых колодцев, послуживших и отхожими местами после того, как была закрыта Французская выставка 1891 года. Дальше начиналась Москва: серая полоса во весь горизонт, местами оживленная вечерними огнями. Скопления этих огней кончалось на правой стороне — там лежало Ваганьково кладбище.
„12 мая 1896 г. от Р. Х., воскресенье. Послезавтра в Москве коронация. Ходил к Деленцову. Пили цветочный чай с ситным, после сидр. Засолов считает фаланстеры единственно возможной формой счастливого устройства общества. Говорит, что там денег не будет. Вздор! „Государство“ он, конечно, не читал. Разве что в брошюре Павленкова за три копейки, с описанием жизни Платона. Говорит, что Платон жил в Сиракузах и кричал „Эврика!“ Но ведь он неумен. Он просто дурак! Экая скотина! Ужасно болела голова. На обед подавали превосходную гусиную печень и отменное крем-брюле.
13 мая 1896 г. от Р. Х., понедельник. Завтра в Москве коронация. Очень хотел не ходить вечером к Деленцову, но снова пошел, потому что там была Над. Ник. Пили чай с бергамотом от Перлова, ели ситный с вареньем и пироги с вязигой. Потом пили лиссабонское. Ну и горазд Засолов тарахтеть! Это же фонтан — поди, заткни его! Над. Ник. для смеха с граблями и в лаптях пришла, а за ней Лукерья башмаки козловые несет! Какова? Танцевала вальс с Хазаровым. Спросила, отчего он опять pince-nez[3] носит. Тот сказал, что офицерам очки по всей армии запретили. Сказал и тут монокль вынул и в глаз вставил. Все чуть со смеху не попадали: ну чистый пруссак! В Москве бы за такой монокль забрали, куда следует. На втором вальсе его болонка за ногу укусила. То-то смеху было! Над. Ник. обещала дать свидание не прежде, чем стану титулярным и Анну получу. Ужасно болела голова! Вроде, у Деленцова и печь уже не топят, а все равно болит. Принял морфию на ночь — полегчало. А Над. Ник. все ж таки кокотка: переобувалась при мужчинах! Sic![4] Видел ее ножку — чертовски бела! Меня эта ножка положительно с ума сведет! На обед были восхитительные телячьи мозги, обвалянные в белых сухарях.
Надежда Николаевна
НАДЕЖДА
НАДЕЖДА НИКОЛАЕВНА
НН НН НН
D D D D
NADINE
14 мая 1896 г. от Р. Х., вторник. Нынче в Москве коронация. С утра была сухость во рту. На завтрак подали отличную ветчину с яичницей, пудинг, кофе с холодными сливками. У Деленцова на даче запах ужасно нездоровый: нафталин, сапог старых целая гора, болонка эта чертова, порошок персидский по углам рассыпан. Не хотел ехать в Москву, да курьер депешу привез: мирные чечены нарочного прислали. И как! Обрили ему голову, иглой на черепе слова написали и чернильным орехом натерли и волосам отрасти дали. Так он в Москву и приехал, потому что в Ростове разведчик, говорит, сидит, им верить нельзя. Обрили его опять, прочли. Вот шельмы! Обедали в „Славянском базаре“, Иванова поздравляли св. Станиславом 3 ст. Ели блины с икрой, селянку, поросенка с хреном, кашу гурьевскую. Пили шампанское и ром ямайский. Ром жженой бумагой пах. После обеда поехал на дачу. В вагоне заснул и видел maman и papa[5]. Maman денег выслать просила, а papa высечь грозился. К Деленцову не пошел, потому что Над. Ник. оделась стряпухой и в Москву с утра третьим классом уехала, а Лукерью нарядила в парижское платье летошнее и в первый посадила. Говорит, что только в третьем классе русский язык и можно услышать. Эдак она и девкой оденется! Завтра Горлицын из Женевы приехать должен. Говорят, новые журналы и книги привезет“…
2
Das ist… [нем.] — Это…
3
pince-nez [фр.] — пенсне.
4
Sic! [лат.] — так!
5
… maman…papa [фр.] — мамашу… папашу.