Ходынка

Беляков хотел было еще раз напомнить Пенязю, что гостей государевых, даже пьяных и буйных, нельзя и пальцем трогать, а можно только, да и то в крайнем случае, увещевать словами. Но Пенязю никогда не приходилось повторять дважды. И свое наставление Беляков решил приберечь для следующего поста.

— И что, камнями бросаются?

— Так точно, ваше благородие. Камнями бросают и одну бутылку бросили — Пенязь указал на бутылку, валявшуюся в следующем проходе между буфетами.

Разбить бутылку было трудновато. Стены буфета представляли собой две грани треугольника, и любой предмет, под прямым углом брошенный из толпы в зубастую линию буфетов, подлетев к стене, рикошетил и летел дальше, чтобы упасть в проходе. Разбиться бутылка могла бы только в том случае, если бы ее бросили с поля наискосок. Но не так уж много их, видать, успели бросить.

— Держись, Пенязь, — сказал Беляков, невольно улыбнувшись — очень уж по-латински звучала фамилия белоруса. — Сейчас подмога придет.

Подпоручик шагнул в проход, достал из кармана записную книжку и разложил ее на прилавке, уходящем внутрь буфета. Карандаш Белякова забегал по линованному в клетку листку:

„Милостивый государь Герман Арсентьевич! Настоящим имею честь покорнейше донести до Вашего сведения, что сил караула для сдерживания толпы решительно не хватает. Толпа бросается в часовых камнями и бутылками, требуя досрочной выдачи гостинцев. Покорнейше прошу подобающее подкрепление. В настоящий момент на одного часового приходится так сто саженей буфетной линии. Для должной и уверенной охраны необходима по меньшей мере рота…“

Беляков перевернул лист и покосился на Кушнира, сопевшего сквозь свои полипы. Тот ответил вопросительно-услужливым взглядом. Беляков помахал уставшими пальцами и продолжил на обратной стороне:

„С наступлением же темноты понадобится minimum батальон. Вообще положение становится угрожающим. Полиция блистает своим отсутствием. Из официальных лиц, кроме нашего караула, на поле нет больше никого! Благоволите распорядиться о присылке подкрепления. С совершеннейшим почтением и проч.“

Беляков подумал еще, но затем вырвал листок из записной книжки, сложил его вчетверо, надписал и вручил Кушниру.

— Кушнир, сейчас отправишься в лагерь. Найдешь там капитана Львовича и передашь записку ему. Если не найдешь Львовича, передашь дежурному по лагерю или любому офицеру. Если, боже упаси, потеряешь записку, передашь на словах, что подпоручик Беляков просит роту подкрепления. Ро-ту! Вопросы имеются?

Кушнир вытянулся, приложил руку с запиской к виску и начал заикаться:

— Н-н-н-н… Н-н-никак… Н-н-н…

— Нет?

Кушнир облегченно кивнул.

— Все, в лагерь шагом марш!

Кушнир еще раз отдал честь и побежал в лагерь.

В течение получаса Беляков обошел все посты, а затем вызвал из караула спящую смену. Из нее он образовал два патруля по двенадцать человек, которые принялись обходить буфеты. Спустя еще два часа подпоручик отправился в театр, чтобы забрать последних караульных и продолжить патрулирование вместе с ними.

„Почему, ну почему я должна читать эту книгу?“ — подумала Надежда Николаевна. Все пишбарышни уже ушли, оставались только она и старая дева мадам Черниговская, сутулившая спину с вертикальным рядом пуговиц.

Надежда Николаевна поставила локти на столик, положила скулы на подушечки больших пальцев и снова опустила глаза:

„…Amazan vit un philosophe sur le trône; on pouvait l'appeler le roi de l'anarchie…“[19]

В этом месте страницу карманной книги, лежавшей на коленях, надо было перевернуть. Читалась книга нелегко: мельчайший шрифт для подслепых таможенников, страницы без полей, с подступавшими к самым обрезам буквами… Кроме того, верхний, у переплета, угол книги был просверлен насквозь. Видать, таким образом ее и другие томы некогда соединили одним шнуром, чтобы скрепить его концы сургучной печатью и приобщить к вещественным доказательствам всю библиотеку, вынесенную из мазанки с простреленными по примеру Сильвио стенами. „Кузька, коловёрт!“ И теперь там, где прошло сверло, всегда оказывался ключ к самым темным по смыслу местам. За сто с лишним лет содержание книги устарело даже для России; слог ее оставлял желать лучшего. Тем не менее прочесть „Царевну Вавилонскую“ следовало непременно, ибо и в нынешнем году она оказалась в списке запрещенных цензурой сочинений Вольтера. Не прочитав же запретное, так легко угодить в дикари, ретрограды… Салтычихи! А может… — Надежда Николаевна вздохнула — может быть, маменька права, и девичьи искания пора сменить все-таки на более или менее достойного мужа?

Дверь ремингтонной приоткрылась и в нее боком вошел директор конторы Юфряков. На директоре был новый костюм в мелкую черно-белую полоску. В петлице его пиджака алела роза. Прижимая к груди котелок, он раскланялся с мадам Черниговской и, на ходу прибавляя фитиль своей улыбки, направился к Надежде Николаевне. Та как ни в чем не бывало заглянула в рукописный листок, лежавший слева от ремингтона, поставила пальцы на средний ряд клавиш и продолжила строку, начатую полтора часа назад: „Сим настоятельно предлагается в кратчайшие сроки…“

Книгу пришлось снизу прижать к столешнице коленями, а для этого — вдавить носки башмаков в пол и приподнять каблуки. Господи, доколе? Когда же необходимость школярских уловок уйдет из ее жизни?! Ведь ей уже без году двадцать!

— Мое почтение! — улыбнулся Юфряков, встав рядом. — Эк вы бойко печатаете!

— Что? — сделала Надежда Николаевна вид, будто только что заметила своего патрона: подняла лицо, устало прищурила глаза, весьма кстати заслезившиеся как у „Неизвестной“ Крамского. Надо же — как по маменькиному вызову явился, прямо джинн из лампы! Недурен, не без средств, не незнатен, костюм по моде, причесан а-ля Капуль, брови галантным домиком. Un homme comme il faut.[20]

— А скажите, правда ль, что когда на ремингтоне пишут, руку так держать надо, будто в ней яблоко?

Надежда Николаевна пожала плечами, сделала пальцы граблями и одним махом закончила строку: „… означенные же образцы препровождаются с настоящим письмом“. Звонок, бросок каретки, красная строка…

Но Юфряков, решив блеснуть остроумием, всегда говорил до конца:

— Право же, на ум приходит небезызвестная история про яблоко, коим Ева в Эдеме прельстила Адама.

Надежда Николаевна учтиво покивала.

— Ха-ха-ха — закончил Юфряков.

Надежда Николаевна набрала в память следующую толику канцелярского тумана и стала переносить его на лист, заправленный в ремингтон. Пальцы сами бегали по клавишам, Надежда же Николаевна искоса поглядывала на вурдалачьи губы Юфрякова, алевшие в стоявшем рядом с ней зеркальце.

— Какие, однако, у вас красивые руки — шевельнулись губы. — Сколько в них грации!

Надежда Николаевна внимательно, поднимая брови и пуча глаза à l'imbécile[21], осмотрела кончики своих пальцев, как всегда испачканные соприкосновением с угольной бумагой.

— Это вам — Юфряков положил к ремингтону коробочку, на крышке которой боярин времен Алексея Михайловича держал в руках поднос с конфетами фабрики Сиу.

— Мерси — сквозь зубы проговорила Надежда Николаевна. — Я не ем сладкого.

Уголки вурдалачьих губ дрогнули и поползли вниз.

— От сластей прыщи разводятся и пузо болит — продолжала Надежда Николаевна.

Юфряков подумал, потом вынул из котелка белые перчатки и развел руки в стороны — в одну перчатки, в другую котелок.

— Ну что ж… А может быть, вы позволите пригласить вас в „Яр“?

— У меня через час свиданье — не поднимая голову, произнесла Надежда Николаевна. — Э-э-э… „С нижайшим почтением, Уткин, агент“. С женихом. Разве что вы пригласите нас обоих?

19

… Amazan vit un philosophe sur le trône; on pouvait l'appeler le roi de l'anarchie… [фр.] — …Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать королем анархии… (отрывок из повести Вольтера "Царевна Вавилонская", 1768; перевод А. Михайлова).

20

Un homme comme il faut [фр.]. - порядочный человек.

21

… à l'imbécile [фр.]… по-дурацки