Страница 61 из 77
— Да, и на каторге, и на поселении, — ответил Бестужев.
— А ведь совсем немного до него осталось…
ОТЕЦ ГАВРИИЛ
Отца Гавриила Бестужев увидел на другой день после прибытия в Николаевск, когда заказывал молебен по случаю благополучного завершения плавания. Высокий, чуть выше ростом Бестужева, отец Гавриил вел литургию не очень густым, но приятным басом. Бархатная ряса опрятна. Движения рук спокойны, округлы. Добродушные, внимательные глаза, казалось, излучали покой и благородство. После исповеди Бестужев еще более покорился душевному такту, обаянию отца Гавриила. Симпатия оказалась взаимной, и, когда тот пригласил к себе домой, Бестужев с удовольствием согласился.
Едва открыв дверь в избу, он услышал плач ребенка. От множества пеленок, висящих у печи, в избе душновато. Одетый по-домашнему, отец Гавриил походил на рыбака или охотника. Темные усы и борода выглядели совсем по-мужицки.
— Сына купаем, а он бушует, — улыбнулся он.
Окна заплыли льдом, под подоконником висела бутылка, в которую по тесьме стекала талая вода. Это нехитрое приспособление, занавески ручной работы, некрашеные табуретки, лавка у стены придавали особый, сибирский уют всей обстановке избы.
— Год и четыре месяца Ванюше. В честь деда назвали.
Бестужев знал, что дед — архиепископ Иннокентий, но мирское имя его услышал впервые.
— Откуда ваш отец родом?
— Из Качуга у Байкала. Отец его охотником был, пока медведь не подмял. Семерых детишек вырастил. Отца моего и дядю в Иркутское духовное училище устроил. Вот и пошли священники Вениаминовы. Ну и я по стопам батюшки, и сестры тоже. Одна из них Пашенька — мать Поликсения, игуменья Борисовского монастыря…
В комнату вошла жена Гавриила Ивановича, молодая, худенькая женщина с чуть раскосыми глазами. Ее звали Харитония.
— Явно землячка ваша, — улыбнулся Бестужев.
— Верно, из Еланцов, буряты ее родней почитают.
— Замешкалась я с Ванечкой, стол не накрыт, — смущенно оправдывалась она, накрывая стол. Все спорилось в ее руках. Она выставила грибы, сало, икру, чугунок с пельменями. Вот так попадья! В миг управилась.
За ужином хозяин рассказывал, как они жили в заливе Счастья, как перебрались сюда, как потом стал ездить по стойбищам, обращать гольдов, гиляков в православие.
— Сначала, конечно, боялись. Шаманы запугивали, да и языка ихнего не знал, а без него… Отец говорил, что и в Русской Америке дела из-за этого сначала шли плохо. Представьте себе, жили себе люди, вдруг появились чужеземцы, заставляют ясак платить, да еще веру новую насаждают. И мало толку было. Только начав изучать местные наречия, священнослужители стали достигать успехов в продвижении веры. Слышали об острове Валааме на Ладожском озере?
— Не только слышал — бывал там.
— И монастырь, значит, видели. А основал его монах Герман. Мирского имени его не знаю, но коренной русский, из-под Воронежа. В семнадцать лет пошел в Саровский монастырь, но шумно показалось, поехал на Валаам. Через несколько лет стало шумно и там. Попросился на остров Кадьяк в Русской Америке. Члены нашей миссии, полагаясь только на силу креста, разом окрестили всех, а индейцы, не поняв смысла веры, продолжали жить по-своему. Не понравилось это Герману, уехал на остров Еловый, самый глухой из Алеутских островов, стал отшельником. Много лет провел так, пока не пришла к нему одна алеутка, распутная баба.
— И совратила монаха? — спросил Бестужев.
— Нет. Он сумел внушить ей, что прежняя жизнь ее была греховна, построил ей отдельный домик. Потом к ним прибились девочки-сироты, алеутки и креолки. Зажили они общиной, которую Герман назвал Новым Валаамом. Рыбу ловили, картошку сажали. Зажили тихо, мирно. И прослыл отшельник святым. Видя его добрый характер, искреннюю веру в слово божье, стали соблюдать обряды и другие аборигены. Отец мой встретился с Германом, когда тому было восемьдесят, он уж ослеп, но молитвы помнил, службу вел лучше молодых, причем на алеутском языке. С тех пор стали требовать от служителей знания местных наречий. Отец занялся переводом Евангелия на алеутский, якутский, тунгусский языки. Это привело к составлению первых словарей, ускорило сближение русских с инородцами. Потом отец написал «Грамматику уналашкского языка»…
— Сколько же языков знает он?
— Помимо трех европейских — алеутский, якутский, тунгусский, камчадальский, ряд индейских наречий, а бурятский с детства знал, в Приангарье ведь рос, с бурятами. Зная бурятский, легко изучил монгольский и маньчжурский.
— И вы тоже знаете?
— Только здешние — гиляцкий, нивхский, гольдский, тунгусский.
— И службу на этих языках ведете?
— А как же? Но слово словом, хоть оно и божье. Порой и лопатой, серпом, граблями надо поработать. Получается, прости господи, вопреки Евангелию: сначало дело, потом — слово. Приезжаешь на стойбище, а там больные, надо лечить. Поссорились соседи — мирить, как судье. А раз пришлось повивальной бабкой стать, — улыбнулся отец Гавриил, — А лопата, спросите, зачем? Окрестишь стойбище, придешь через три месяца, а они опять с шаманом камлают, обряды не соблюдают. Особенно непонятны им посты. Как не есть мяса, когда изюбр или кабан сам на пулю лезет? И действительно, без скоромного им не обойтись — овощей, картошки они ведь не знали. Вот и внушаю выращивать. Они ни в какую — грех землю ковырять. Берусь за лопату, грядки делаю, морковь, лук, репу, картошку сажаю. Осенью приезжаю, выкапываю, сам ем, их угощаю. Смотрю, нравится. И начали помаленьку огородничать.
— Многих окрестили за три года?
— Пятьсот двадцать пять человек.
Бестужев был поражен подвижническим трудом отца Гавриила. Но еще более тот удивил гостя, когда зашла речь о заселении Амура и побережья океана. Он дал тетрадь отца Иннокентия, озаглавленную им «Нечто об Амуре», в которой подробно рассматривались все задачи заселения — организация научных экспедиций для изучения дорог, строительства станций, пристаней, снабжение овощами, хлебом не только Приамурья, но и Камчатки, Сахалина, помощь инородцам.
«Николаевск стоит на самом неудачном месте, — читал Бестужев записи отца Иннокентия, — из-за мелководья корабли вынуждены останавливаться посреди реки, из-за густого леса нет места для сенокосов, огородов, пастбищ, положение Николаевска стратегически неудобно… На мой непросвещенный в военном отношении взгляд, порт вместе с верфью и местом зимней стоянки судов лучше было бы перенести на сорок верст выше…»
По пути в Николаевск Бестужев заметил и хорошо запомнил это место. Глубина достаточна для больших судов, горы защищают долину от ветров с севера и моря, луга обширные. Отец Иннокентий был здесь всего два раза, шел быстрой вешней водой. Как же успел оценить все? Наверняка сын Гавриил помог. И уж совсем поразили строки о необходимости проведения железной дороги от Амура к Императорской гавани.
— Напрасно ваш отец говорит о своем непросвещенном в военном отношении взгляде, — сказал Бестужев. — Видит и рассуждает стратегически!
Вернулся он домой за полночь.
— Опять исповедовались? — пошутил Казакевич.
— Скорее не я, а отец Гавриил. Слушал его и думал, до чего разные у нас попы! И митрополитов на Сенатской площади вспомнил, и духовников в Петропавловской крепости. Жаль, не видел отца Иннокентия, но, судя по его запискам, человек необыкновенный.
— Гавриил показал вам их? Я все уговариваю послать записки Муравьеву, летом отец Иннокентий приедет сюда, попробую убедить его… А не слышали, как он в руки англичан попал?
Три года назад вражеская эскадра подошла к Аяну, архиепископ оказался там. Англичане высадились на берег, а почти все жители в церкви на богослужении. Они туда. Отец Иннокентий и ухом не повел, когда адмирал со свитой вошел, продолжает молебен да о победе над неприятелем говорит. Голос у него от бога — погуще бас, чем у Гавриила. И так красиво, нараспев басил, и так ладно пел хор, что адмирал английский не посмел прервать службу. Дослушал до конца и через переводчика, француза, начал беседу. Архиепископ не выказал, что знает язык. Потом спрашивает переводчика по-французски, где тот учился русскому. Тот обомлел, раскраснелся и отвечает, что еще в тринадцатом году в Париже, мальчиком, когда стояли русские, вот и научился немного, да забыл почти. Оно и чувствуется, усмехнулся отец Иннокентий и обратился к адмиралу по-английски, мол, понял, что его хотят взять в плен как заложника, да только, добавляет он, на что он им, выкупа за него не дадут, никто и не спохватится. Только даром хлеб будет есть, а едок он хороший. Адмирал посмотрел на его могучую фигуру и засмеялся… Так и ушли ни с чем.