Страница 15 из 21
Невозможно сообразить, далеко ли отполз он. Наверное, далеко. Лёжа в снегу, перекатываясь с бока на бок, он срывал с себя маскировочный халат, поспешно заталкивал его глубоко в снег. Встал — и пошёл пошатываясь.
Очень трудно было итти в рост. Он машинально считал шаги, раз, два, три…
— Хальт!
Резкий окрик разорвал тишину. Дубяга вздрогнул, замер.
— Руки вверх?
Наставив на него автомат, фашист, пятясь, выходил из засады. Медленно поползли вверх тяжёлые кулаки Дубяги.
Сейчас, когда время до наступления исчисляется уже не сутками, а часами, каждые новые дополнительные данные о противнике чрезвычайно важны.
Подполковник Ярунин допрашивает пленного летчика. Он выбросился на парашюте из загоревшегося в воздушном бою самолёта, приземлился в тылу дивизии, и колхозницы, работавшие на ремонте дорог, притащили его в штаб.
Фашист исподлобья глядит на подполковника, голова его втянута в плечи.
Ярунин просматривает изъятые у пленного бумаги: документов у пленного нет, — их отнимают у лётного состава перед вылетом, — несколько оккупационных марок и неотправленное письмо.
В письме своей невесте, «мит Грус унд Кус фон вайтен Остен» [1], гитлеровец сообщал, что высылает последние фотоснимки.
В шинели, в сапогах с широкими голенищами, стоит он, сомкнув каблуки, носки врозь, и подписано: «Денке ан дих» — «Думаю о тебе».
А на другом снимке — на снегу, без шапки, в распахнутом ватнике стоит старик с осанистой тяжёлой бородой, затравленно и враждебно смотрят его глаза. Подписано: «Руссише Типе».
Отложив письмо и фотографии, Ярунин разглядывает пленного. Как ни печально развивались для него в последний час события, с лица фашиста не успела сойти наглость. Видно, до дальних аэродромов, где сытно кормят и щедро наделяют железными крестами, еще не докатилась волна тревоги, рождённая под Сталинградом.
Корысть погнала их на Восток, — жадная корысть грабителей, исступлённость убийц.
Тупое, сластолюбивое лицо бюргерского сынка. Вот кто хотел управлять нами… Фашист под пристальным взглядом Ярунина опускает, прячет глаза.
Ночь перед наступлением, она вытравит равнодушные мысли, переворошит сокровенное.
Всплыла в памяти пограничная застава, где провёл он много лет на страже родных границ.
Если бы дожила до этих дней его жена Аня, верный товарищ, прошедший с ним вместе всю жизнь! Час возмездия над врагом уже свершился под Сталинградом, теперь пробьёт этот час у Ржева. Мучительно было сознавать, что он никогда больше не увидит Аню. Боль о родном человеке, который не разделит нашего торжества, острее в такую ночь.
Хлопнула дверь блиндажа.
— Входи, — очнувшись, проговорил Ярунин, — кто там?
Он с трудом вгляделся с яркого света в темноту, поспешно придавил окурок и встал.
— Пожалуйста.
— Не спишь?
Не снимая накинутую на плечи шубу, командующий машинально погрел пальцы у остывшей трубы.
— Так не спишь? — переспросил он без нужды.
— А вы? — Ярунин взглянул на часы, подошёл к нему, — осталось четыре часа.
Командующий положил Ярунину руку на плечо.
— Какое там спать, — тихо сказал он. — Звонил Главком. Только сейчас. Сказал: будем освобождать Ржев. Я ответил: товарищ Главнокомандующий, сегодня, третьего марта тысяча девятьсот сорок третьего года, гитлеровские захватчики будут выбиты из Ржева. К исходу дня доложу Вам о выполнении приказа. Он сказал: «Жду», и пожелал военного счастья.
У Ярунина просветлело лицо и густо высыпали под глазами лучики. Командующий не заметил, как шуба сползла с плеч на пол, он сказал задумчиво:
— Понимаешь, брат, какая ответственность.
Ярунин вышел проводить его. Молоденький ясный месяц всплывал над макушками сосен; светло было в лесу; от недостроенных блиндажей пахло свежими стружками; невдалеке залегла передовая.
Вдруг, прорезая тишину, разнёсся по снежной равнине женский голос. Усиленный рупором, он призывал немецких солдат сдаваться в плен, от имени командования гарантировал пленным сохранение жизни.
— Инструктор политотдела дивизии выступает, — сказал командующий, повернув голову на звук голоса.
Ярунин улыбнулся, вспомнив эту девушку, ожидающую возвращения «Брата», приятно стало отчего-то на душе, а голос уже смолк, и снова была тишина.
— Тихо, удивительно тихо, — проговорил командарм, он задумчиво насупился, над бровями улеглось по бугру.
— Видишь, немцы сегодня огня не жалеют — освещаются. А сапёры наши уже поползли резать проволочное заграждение. Тяжёлое дело, а?
Прохрустел под ногами снег.
— Гнать их буду до самого Смоленска. — Командующий поднял и резко опустил кулак.
Крепко пожимая на прощанье руку Ярунину, он сказал ему:
— За Ржев спокоен. Знаю, что ты рассчитываешь справиться.
Он задержался, кутаясь в шубу, пристально смотрел в даль. Лицо его с крупными отчётливыми чертами было суровым и торжественным. Словно раздумав уходить, он опять зашагал с Яруниным.
Месяц стоял невысоко над лесом. Небо с яркими обильными звёздами было совсем близко. Замерли сосны, разлив перед собой большие чёрные лужи теней. Из трубы блиндажа шёл густой дым, тянуло гарью. Смёрзшийся снег с хрустом проваливался под ногами. Близко лаяла собака. Вдалеке тёмное небо садилось над лесом зеленоватой полосой с угасшими звёздами.
Дубяга почувствовал сильный толчок в спину дулом автомата. Он стал торопливо спускаться мимо часового у блиндажа по обледенелым, скользким ступеням вниз.
Гитлеровец отворил дверь и первый переступил через порог, — просторное помещение блиндажа было заставлено вдоль стены большими тюками. Пожилой обер-лейтенант в очках едва приподнял голову, слушая доклад вошедшего, и, не дослушав, принялся снова стучать на машинке. Тут же у стола, углубившись в бумаги, сидел второй гитлеровец в шинели внакидку и странной неформенной шапке с белым мехом.
У Дубяги громко и часто ухало сердце, во рту то и дело набегала горячая слюна. Спохватившись, он поспешно снял с головы шапку 5 смял её в руках.
Перекинув на спину автомат, гитлеровец, захвативший Дубягу, принялся вторично его обыскивать. Негнущиеся, замёрзшие пальцы его старательно ощупывали ватный пиджак Дубяги, теребили карманы брюк, добирались к телу, он извлёк из-за голенища валеного сапога Дубяги самодельный складной нож и положил его на стол — больше ничего подозрительного не найдено.
Гитлеровец в шапке с белым мехом, придерживая накинутую шинель, согнулся над тюками. Это были большие мешки, из которых торчали одноцветные солдатские одеяла. Гитлеровец пересчитывал одеяла и выкрикивал цифры обер-лейтенанту. «Отступать готовятся, сдают одеяла», — мелькнуло в голове Дубяги и погасло. Он механически следил за фашистами, от напряжения крепко сдавило шею пониже затылка. Дубяга сдерживал частое дыхание, в голове быстро сменялись обрывки мыслей. «Меринов Николай Степанович… высокого роста, чёрная бородка. Деревня Кокошкино… Староста… Как звать старосту?» — беспокойно сжимались пальцы.
Гитлеровец окончил подсчитывать одеяла, он выпрямился и оказался рядом с Дубягой, с лица его еще не успела исчезнуть деловая озабоченность. Он внимательно глядел на Дубягу. По мере того как он смотрел, лицо его искажалось злобой, он издал глухое восклицание, шагнул к Дубяге, широко расставив ноги, слегка присел и упёрся ладонями в колени.
— А-а, советский подснежник, — протянул он на ломаном русском языке, щека его запрыгала в нервном тике, он схватил Дубягу за лацкан ватного пиджака и с силой дёрнул его. Мелькнул выброшенный в сторону кулак. Удар оглушил Дубягу, отбросил его к стене. Он упал, сильно ударившись головой. Приподнявшись на локте, он снова увидел лицо фашиста. От бешенства помутилось в глазах у Дубяги. Он рванулся, чтобы сбить врага ударом ноги в живот, навалиться на него и душить, душить. Но тут же опомнился, с трудом, глотая кровь, ослабевшими пальцами нащупал в кармане пиджака скомканную тряпочку.
1
С приветом и поцелуем с далекого Востока