Страница 13 из 66
Но птица Кунгош, попав в неволю, утратила волшебный свой блеск. Яркие краски ее поблекли, потускнели. Невзрачная серенькая птичка сидела в железной клетке перед ханом, грустно склонив головку, уныло опустив крылья.
«Что за глупые люди! — гиевно воскликнул хап. — До чего же падки они на ложь, до чего любят всякие небылицы! Вот это чучело, стало быть, и есть та самая птица Кунгош, о которой слышал я столько сказок? Да ведь на свете тьма-тьмущая птиц, которые во сто крат красивее этой жалкой пичужки!»
Хлопнув в ладоши, хан позвал своих верных слуг и приказал им унести железную клетку вместе со злополучной птицей. Но едва только слуги хана приблизились к клетке, луч солнца коснулся птицы Кунгош, и птица запела. Слуги растерянно замерли на месте. А птица в клетке вдруг встрепенулась, взмахнула крыльями и… на глазах изумленного хана и его свирепых слуг превратилась в ярко горящее пламя. Языки огня, охватив железные прутья клетки, затрепетали, скользнули вверх и исчезли, растворились в небе.
«Пропала птица! — подумал хан. — Ну и ладно… Так тому и быть. Немного было от нее проку».
Но Кунгош не пропала. Утром следующего дня как ни в чем не бывало появилась она в степи, сверкая белоснежным оперением. А как только занялась заря и выглянуло солнышко, белые перья ее засветились прежним, золотисто-огненным сиянием.
Много раз с той поры слуги Черного хана ловили волшебную птицу Кунгош, запирали ее в железную клетку и приносили во дворец. Все более прочными и непроницаемыми делали они стены клетки, все более сложными и хитроумными запирали ее засовами. Но всякий раз птица превращалась в огонь, ярким пламенем уносилась в небо, а наутро появлялась в степи — такая же прекрасная, как прежде…
— Удивительная легенда! — сказал Мулланур. — В ней выразилась вековая мечта народа о свободе, о бессмертии народной души, которой не страшны никакие стальные засовы, никакие железные клетки. Будь моя воля, я изобразил бы птицу Кунгош на нашем знамени, сделал бы ее символом нашей революции…
— Это вы хорошо сказали, — задумчиво проговорил попутчик Мулланура. — Птица Кунгош — символ революции… Да, лучше не скажешь…
Поезд замедлил ход, как видно приближаясь к станции.
— Мне очень жаль, — сказал попутчик, — но я, к сожалению, должен вас покинуть. Мне здесь выходить. Чрезвычайно рад был познакомиться. Надо бы сделать это раньше, но лучше поздно, чем никогда… Позвольте представиться: меня зовут Пиктемир Марда…
Он протянул Муллануру руку.
— Я тоже очень рад нашей неожиданной встрече, — тепло сказал Мулланур.
— Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Кто знает, быть может, мы еще с вами как-нибудь и продолжим нашу интереснейшую беседу…
— Будем надеяться, — улыбнулся Мулланур и крепко пожал протянутую руку.
Попутчик ушел. Мулланур откинул голову и прикрыл глаза. Разговор со случайным попутчиком придал его мыслям несколько иное направление. «Кто знает, — с чувством внезапного острого сожаления подумал он, — может быть, я совершил великую ошибку, отказавшись от своей детской мечты стать историком. К тому же ведь инженером я все равно так и не стал…»
Да, инженером он не стал. Политехнический институт ему пришлось оставить навсегда. Он решил поступить в Психоневрологический институт. Добился даже свидания с самим профессором Бехтеревым.
Институт этот в ту пору славился как одно из самых передовых учебпых заведений столицы. А возглавляющий его знаменитый профессор был известен помимо своих выдающихся научных заслуг еще и тем, что мужественно и решительно ограждал своих студентов от любых посягательств полиции и жандармов. Во многом именно благодаря Бехтереву Психоневрологический институт приобрел заслуженную славу чуть ли не последнего оазиса студенческой независимости и свободы.
Так Мулланур снова стал студентом первого курса.
Это обстоятельство его ничуть не обескуражило. Вольный дух его новой alma mater пришелся ему по душе. На этот раз он еще быстрее приспособился к незнакомой обстановке. И учение давалось ему легко. Пожалуй, легче, чем в Политехническом. Если что его и беспокоило, так разве только высокая плата за обучение. Сто рублей в год — это было для него немало.
Первые годы он еще как-то перебивался, хотя то и дело приходилось просить об отсрочке. Жил скудно. Ютился сперва на частной квартире, потом в дешевых номерах гостиницы «Болгар». Но и самая строгая экономия не спасала: денег все равно не хватало. Как-то летом он даже нанялся инженером в изыскательскую партию, отправляющуюся в его родные места, на Каму. Но и эта отчаянная попытка сняться с финансовой мели не помогла. За четвертый курс он так-таки и не смог уплатить очередной взнос. Пришлось ему в 1916 году покинуть и этот институт…
Неужто так и суждено ему остаться недоучкой?
«А попади я на исторический факультет, займись своим любимым делом, так уж ни за что не остановился бы на половине пути», — снова с невольной грустью подумал он. Но тут вдруг эта привычная мысль сделала совершенно неожиданный поворот.
На губах Мулланура появилась озорная, чуть хитроватая усмешка.
«В конце концов, — подумал он, — творить историю, пожалуй, даже интереснее, чем ее изучать. Так что, может быть, я вовсе и не изменил своему истинному призванию».
…Припомнилось самое незабываемое — вооруженное восстание в Казани, установление в городе Советской власти.
Он хорошо помнит тот день…
К 25 октября были приведены в боевую готовность все части гарнизона, поддерживающие большевиков, и отряды Красной гвардии. Контрреволюция всеми силами пыталась противостоять революционному городу: в Казани начались аресты большевиков, обстрелы воинских гарнизонов.
Днем 25 октября артиллеристы, расположившиеся на Арском поле, открыли огонь по контрреволюционным частям. Одновременно пошли в наступление отряды Красной гвардии. Юнкера вынуждены были отступить. Не помогли даже броневики, высланные им на помощь.
Вооруженное восстание в Казани закончилось почти бескровно. В этом была большая заслуга казанских большевиков и Мусульманского социалистического комитета, возглавляемого Вахитовьш.
И когда над кремлем взвился красный флаг, крики «ур-ра!» сотрясали его древние стены.
Олькеницкий, взобравшись на насыпь, едва успокоил людей и зачитал телеграмму, только что полученную из Петрограда. До сих пор помнит Мулланур ее текст: революция победила, Временное правительство низложено, вся власть перешла в руки Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов…
Начиналась новая страница истории…
Глава III
Поезда давно уже ходили не по расписанию, и состав, в котором ехал Мулланур, прибыл в Петроград с опозданием на целые сутки.
Выйдя на перрон, Мулланур растерянно оглянулся: суета, шум, многолюдье. По лица у людей были совсем не праздничные. У одних — растерянные, озабоченные, даже хмурые. У иных — просто равнодушные. Кое-где, правда, мелькали улыбки, звучал смех. Но — ни красных флагов, ни плакатов…
Да, на праздник не похоже. А ведь этого дня Россия ждала много лет. Впрочем, не этого, а вчерашнего. Открытие Учредительного собрания было назначено на 5 января, а нынче уже 6-е… И все-таки странно. Уж не случилось ли что-нибудь?
Неожиданно кто-то хлопнул его по плечу. Мулланур оглянулся, думая, что его по ошибке приняли за кого-то другого. И сразу кинулась ему в глаза знакомая белозубая улыбка, знакомые оспины на смуглом скуластом лице, знакомые узкие карие глаза.
— Шариф! — радостно крикнул он. — Вот молодчина! Как хорошо, что ты меня встретил.
Это был Шариф Манатов, молодой башкир, давний друг Мулланура, как и он, тоже депутат Учредительного собрания.
Мулланур решил, что Шариф, приехавший в Петроград заранее, специально примчался на вокзал, чтобы встретить его, опоздавшего, и ввести в курс дела.
Но оказалось, что Манатов и сам только что вышел из вагона: оренбургский поезд, как и казанский, тоже опоздал на сутки.