Спящие пробудитесь

Вначале их путь лежал среди тихих безлюдных полей, обобранных садов, мимо небольших городков, где хозяйничали османские отряды, деля между беями и слугами государевыми землю, которая еще недавно, по слову ашика, была накрыта как общий братский стол. Деревни были сожжены, пограблены. Ни детского, ни петушиного крика, ни собачьего лая. Лишь ветер хлопал оторванными досками крыш, завивал по улицам солому да пыль, шибал запахом гари и тленья.

Сату видел: этой дорогой прошла османская сила. Ни пищи, ни крова им здесь было не найти. И свернул в горы, надеясь, что османцы там не успели побывать.

Он хорошо помнил, что оставили после себя орды Железного Хромца. Но эти в лютости превзошли самого Тимура. Тот грабил, жег города, угонял в рабство. Но не воевал с землепашцами, не вырезал подряд деревни. И потом, Тимур завоевывал чужие земли, порабощал чужие народы. Эти же побивали свой народ в своей стране. И не оставляли на пути своем ни живой души. Кровью залить, огнем выжечь хотели память о том, что было на этих землях.

Защитники Истины не успели изготовиться к обороне, как толпами потекли беженцы, с женами, с малыми детьми. Бросив свои дома, свой скарб и скот, спасали души. Рассказывали: османы рубят на куски младенцев, мужчин от семи до семидесяти убивают. Женщин, красивых и сильных, продают в рабство, пятую часть выделяя султану, будто не мусульманки они, а неверные. Зерно в амбарах общинных свозят в бейские закрома. От их рассказов каменели лица, наливались ненавистью сердца.

Толпы, забившие селенья и дороги, несли с собой сумятицу, неразбериху. Сестры матушки Хатче сбились с ног, пытаясь накормить, укрыть от наступавших холодов хотя бы малых, немощных и старых. Гюндюз-алп с Танрывермишем принялись было обучать ратным ухваткам горящих яростью пахарей, снабжать их тесаками, вилами, косами — о лучшем оружии и думать было нечего, устраивать из тэлпы отряды, разводить их по местам, намеченным к бою.

Не успели.

Поднялись к небу дымы сигнальных костров, оповещая о приближении врага. Дозорные прискакали с вестью: близится несметная рать. Проведчики заметили в войске санджаки беев Гермияна и Карамана, наместников Сиваса, Анкары, Амасьи, стяги азапов и янычар, бунчуки сипахов Румелии и среди них знамя самого султана.

Решили встретить врага, как прежде, у Ореховой теснины. Текташ не отходил от Бёрклюдже Мустафы. Твердил одно: «Ударим первыми. Врубимся, как дровосеки в лес. Нагоним страху. А в случае чего укроемся за стенкой». В конце концов тот согласился.

«Ох, напрасно! Текташ заносчив был, горяч, победы внушили ему излишнюю самоуверенность!» — опять подумалось ашику, будто можно было теперь что-либо изменить. Но, как ни гнал он от себя эту мысль, она возвращалась снова и снова, надрывая старое сердце.

Когда под грохот барабанов, огромных, словно ротные котлы, молча пошла вперед османская пехота, рогатки на дороге раздвинулись, и навстречу ринулись сотни туркменских конников. С гиканьем, с криком: «С нами Истина!» — который был слышен только им самим.

Османы, прикрывшись щитами, раздались, побежали. Туркмены клином рассекли их строй. Тут из-за спин пехоты вылетели притаившиеся за скалой сипахи.

Завязался встречный конный бой. Сшибались грудью кони, падали, давя друг друга. Увлекшись сечей, туркмены не заметили, как взяли их в кольцо, отрезав путь назад.

Вот так же под Анкарой завлек султана Баязида в ловушку хромой Тимур. Нет, не царевич Мурад вел войско. Султанский визирь Баязид-паша, только он мог так усвоить уроки Железного Хромца.

Джигиты Текташа бились насмерть. Но место одного сраженного османца занимал второй, и третий, и четвертый. Хрипели взмыленные кони, пот заливал глаза. Бойцы, еще державшиеся в седлах, изнемогли. Копьем был сбит на землю Текташ. Сеча, как пламя в угасающем костре, разбилась на вспыхивавшие то тут, то там и затухающие язычки. По шестеро, по трое, по двое рубились джигиты в толпе врагов. И падали, и падали из седел.

Все ждали — сейчас османская пехота опять пойдет на приступ. Но, пометав с дороги конские и людские трупы, османцы выкатили на сплошных деревянных колесах, какие бывают у крестьянских арб, орудия, похожие на длинные древесные стволы. Из них ударили по стенке, преграждавшей вход в теснину, ядра. И били раз за разом камнем в камень, покуда в кладке не образовались бреши…

— Деревня, дедушка Сату!

Ашик и не заметил, как они подошли к перевалу. Справа возле кроваво-ржавой березовой рощи виднелась небольшая деревенька, где Шейхоглу Сату рассчитывал найти приют у старосты, своего давнего знакомца.

Деревня будто вымерла. Ни запаха дымка, ни голоса, ни стука. Толкнув незапертую дверь, вошли в знакомый ашику двор. Амбары, хлев, жилье стояли распахнутые настежь. В очаге серела зола. Но на крюке — ни цепи, ни котла. На лавках, в нишах — ни тюфяков, ни постелей. Не было, однако, и признаков разгрома. Скорей всего, староста-мудрец увел людей, не дожидаясь османцев. Но куда?

Шарить по углам чужого брошенного дома было противно, точно лазить за пазуху мертвому ратнику. Шейхоглу вышел на улицу.

Березы роняли листья. Прежде чем упасть, они дрожали на ветру, как души перед ангелом смерти Азраилом. На лужайке стоял полуразметанный стог.

Шейхоглу глянул на Доганчика. Мальчонка плелся за ним молча, как собачка. Совсем пал духом. Еле на ногах держался.

— Есть хочешь? — спросил Сату.

Тот кивнул в ответ. Ашик снял с плеча кобуз. Развязал чехол. Вынул из него свою миску. Снова тщательно завязал и передал мешок Доганчику.

— Ступай к копне. Сготовь нам лежбище… Поглубже: ночью может пасть иней. Я сейчас…

Он вернулся во двор, вошел в хлев. Нашарил в полутьме по яслям горсти три овса. Насыпал в миску. Хорошо было б его сварить. Но не было ни казана, ни дров. Пусть пожует хоть так.

Когда ашик подошел к стогу, Доганчик спал, зарывшись головой в ячменную солому, обняв кобуз.

Сату, покряхтывая, опустился рядом, залез поглубже в коричневатые, похрустывавшие вороха, намереваясь последовать его примеру. Но сон не шел. Стоило закрыть глаза, как из мрака, словно бесконечно повторяющийся сон, всплывали одни и те же видения.

Огромный, как идол, Скала, отбивающийся от наседавших своим басалыком. «Вот вам за Козла!» — кричал он, крутя им над головой. «А это за мальчонку Ставро!» Скала навалил перед собой груду тел, а османцы лезли и лезли. Стрела вонзилась ему в плечо. Рука повисла. Ядро басалыка с цепью вырвалось… Скала отбивался головой, ногами, покуда аркан не захлестнул ему шею. Он упал, скрылся из виду, как в море утонул.

Танрывермиш, взобравшись на камень, разил саблей. Поднятый на копья взывал: «Гряди, шейх Бедреддин!»

Немало битв повидал на своем веку старый ашик, но о таком ожесточении не слышал.

Короткого замешательства было достаточно, чтобы османская пехота с воем: «Смерть безбожникам!» — ворвалась в бреши. Ореховая теснина обратилась в огромный кипящий казан. Камнеметы стали без пользы — смешались свои и чужие. Дрались камнями, руками, зубами. Умирая, норовили утащить с собой побольше врагов. Скалы, кусты, иссохшая осенняя трава окрасились кровью. Тела лежали вперемешку, кой-где в два-три слоя. Ноги вязли, оскальзывались.

Ошеломленные яростью повстанцев, государевы азапы подались назад, попятились. На миг забрезжила победа.

Но тут вступили в дело янычары — на этот случай и берег их Баязид-паша. Шаг за шагом стали они отжимать воинов Истины вглубь. Там, где Ореховая теснина, сделав поворот, раздваивается на русло пересохшего Красного ручья и Лысое ущелье, ведущее к морской бухте, Герендже, распалась надвое и битва. В Лысом ущелье сражались резвецы Догана и Гюндюз-алп с отрядом, в Красном ручье, среди бурых камней и кустарника, — Бёрклюдже Мустафа с ватажниками, Димитри со своими греками и сестры матушки Хатче…

Глухой протяжный стон заставил ашика открыть глаза. Заходящее солнце било лучами прямо в стог. Доганчик метался во сне, водил руками, словно что-то снимал с лица. Сату закрыл его от солнца пучком соломы. Положил ладонь на лоб. Сирота затих.