Азенкур

— Случись тебе попасть к французам — позавидуешь тем, кто в преисподней, — бросил ему Смитсон, проследив взгляд Хука. — Если французские сволочи нас схватят, нам только и останется молить Бога о тихой жизни в мирном аду. Поэтому запомните все! Мы бьемся на баррикаде, а если все идет к чертям — прячемся здесь.

— Почему здесь? — выкрикнул кто-то.

— Потому что сэр Роджер знает, что делает, — ответил Смитсон без малейшей уверенности в голосе и тут же подмигнул: — А кто обзавелся подружкой, не забудьте прихватить с собой! — Он почмокал мясистыми губами. — Не оставлять же наших крошек на улице, где по ним пройдется добрая половина французской армии, а?

На следующее утро, как обычно, Хук глядел через Эну на лесистые северные холмы, откуда осажденный гарнизон ожидал бургундское подкрепление. Подкрепления не было. Огромные каменные ядра, со свистом перелетавшие через сожженное дотла предместье, били в осыпающуюся стену, поднимая облака пыли, которая оседала на реке бледно-серыми пятнами. Каждое утро Хук вставал до рассвета и шел в собор, где, преклонив колена, молился. Его предупреждали, что ходить в одиночку опасно, однако жители Суассона не мешали. То ли побаивались его роста и силы, то ли уже привыкли к тому, что он, единственный из лучников, ходит в собор ежедневно. Он оставил молитвы святым Криспину и Криспиниану — ведь обоим больше пристало заботиться о горожанах, своих земляках, — и молился теперь Деве Марии, носящей то же имя, что и его мать: просил у нее прощения за смерть девушки, погибшей в Лондоне.

Однажды рядом опустился на колени священник. Хук не повернул головы.

— Ты тот англичанин, который молится, — медленно подбирая английские слова, сказал священник. Хук не ответил. — Они спрашивают почему, — кивнул священник в сторону женщин, преклонивших колени у других статуй и алтарей.

Хуку не хотелось вступать в разговоры, однако священник казался дружелюбным, в его голосе звучала доброта.

— Просто молюсь, — буркнул Хук.

— За себя?

— Да.

— Тогда проси что-нибудь для других, — мягко посоветовал священник. — Такие молитвы доходят до Бога быстрее: когда молишься за других, Он исполняет и то, что просишь для себя. — Священник встал и легко тронул Хука за плечо. — Не забывай наших святых, Криспина и Криспиниана. Они заняты меньше Богоматери. Господь да сохранит тебя, англичанин.

Священник отошел. Хук, решив последовать его совету, приблизился к алтарю у изображения обоих мучеников и стал молиться за душу Сары, жизнь которой не сумел спасти в Лондоне. Он не отрывал взгляда от росписи — святые стояли посреди усыпанного золотыми звездами поля на зеленом холме, возвышающемся над белостенным городом, и взирали на Хука сурово и немного печально. Облаченные в белые одежды, они вовсе не походили на башмачников. Криспин сжимал в руке пастуший посох, Криспиниан держал сплетенный из лозы поднос, полный яблок и груш. Имена были написаны под фигурами. Читать Хук не умел, однако распознал святых по тому, что одно имя выглядело длиннее другого. Криспиниан располагал к себе больше: круглолицый и голубоглазый, он улыбался легкой доброй улыбкой. Святой Криспин, более суровый, стоял вполоборота, словно ему претило тратить время на досужих зевак и он вот-вот ступит прочь с холма. Поэтому каждое утро Хук молился Криспиниану, хотя не забывал и Криспина, и всякий раз опускал в кружку две монетки.

— С виду и не скажешь, что ты богомолец, — заметил как-то вечером Джон Уилкинсон.

— Я раньше не молился.

— Боишься за свою душу? — спросил старик.

Хук, обматывая оперенную стрелу шелковой нитью, выдранной из алтарного покрова, помедлил с ответом.

— Я слышал голос, — неожиданно для себя произнес он.

— Голос? — переспросил Уилкинсон. Хук молчал. — Божий глас?

— В Лондоне, — невпопад ответил Хук.

Он уже пожалел, что выпалил признание, ему сделалось неловко, однако Уилкинсон принял его слова всерьез и кивнул.

— Ты счастливчик, Николас Хук.

— Я?

— Если с тобой говорил Бог, значит, у Него для тебя есть дело. Стало быть, ты можешь уцелеть в нынешней осаде.

— Если со мной и вправду говорил сам Бог, — растерянно пробормотал Хук.

— Почему бы нет? Должен же Он говорить с людьми, особенно если церковь Его не слышит.

— Как не слышит?

Уилкинсон сплюнул.

— Церкви нужны деньги, парень, только деньги. Священники должны быть пастырями, так? Их дело — приглядывать за паствой, а они сидят у роскошных столов и набивают брюхо пирогами. — Он уставил стрелу в Хука. — Если французы ворвутся в город, не вздумай идти в ту церковь Святого Антония Меньшого! Укройся в крепости.

— Сэр Роджер…

— Хочет нашей смерти, — гневно отрезал Уилкинсон.

— Почему?

— Потому что у него нет денег, зато есть долг, и твоего сэра Роджера перекупит любой, у кого кошель толще. Он не настоящий англичанин, его предки пришли в Англию с норманнами. В нем по горло бурлит норманнское дерьмо, а нас с тобой, саксов, он на дух не переносит. Вот и вся причина. Если что, укрывайся в крепости, парень. И не спорь.

Ближайшие ночи выдались темными, ущербный месяц едва светился в небе узким, как нож продажного убийцы, серпом. Мессир де Бурнонвиль, опасаясь ночного нападения, велел привязать в сожженном предместье собак: если они поднимут лай, стражи ударят в сигнальный колокол над западными воротами. Однако был и лай, и колокольный звон, а враг в ту ночь так и не напал. Зато поутру, как только над рекой показался рассветный туман, французы катапультами забросили в город собачьи трупы — оскопленные и с перерезанным горлом, словно предупреждение защитникам города об уготованной им судьбе.

Прошел день святого Абда. Бургундские войска так и не появились. Затем настал и минул день святого Поссидия. В праздник семи святых дев Хук молился каждой из них, на следующем рассвете воссылал мольбы английскому святому Дунстану, затем — святому английскому королю Этельберту, и неотступно молился Криспиниану и Криспину, прося их о защите. На следующий день, в праздник святого Госпиция, его молитвы получили отклик.

Французы, молившиеся святому Дионисию, пошли приступом на Суассон.

Глава вторая

Первыми о нападении известили церковные колокола, забренчавшие в ночи лихорадочно и суматошно. Хук, вскочив с соломенного тюфяка в мастерской Джона Уилкинсона, на миг смешался. Взгляд не различил ничего, кроме языков огня, взметнувшихся к потолку. Старик, чтобы осветить помещение, бросил в жаровню новую охапку хвороста.

— Хватит лежать, как супоросая свинья, — буркнул Уилкинсон. — Французы в городе.

— Матерь Божья! — Хука обдало паникой, словно потоком ледяной воды.

— Подозреваю, ей не до нас. — Уилкинсон уже влезал в кольчугу, с усилием натягивая тяжелое железное полотно через голову. — У двери мешок стрел, возьми. Отложил для тебя прямые. Ступай, парень, пусть эти мерзавцы кое-кого недосчитаются.

— А ты? — отозвался Хук, надевая сапоги — новые, сшитые умелым суассонским мастером.

— Догоню. Бери лук и вперед!

Хук застегнул пояс с ножнами, натянул на лук тетиву, подхватил мешок стрел и второй, оставленный стариком у двери, и вылетел во двор харчевни. Откуда-то неслись крики и вопли, во двор выскакивали лучники, и Хук, не успевая ничего сообразить, понесся вслед за ними к укреплениям, выстроенным за брешью. Церковные колокола рвали небо беспорядочным набатом, лаяли и выли псы.

Из доспехов на Хуке был подаренный Уилкинсоном старый шлем, торчавший на голове, как погнутый таз, а тело защищала лишь стеганая куртка, способная уберечь разве что от касательного удара меча. Остальным стрелкам, облаченным в короткие кольчуги и плотно прилегающие шлемы, выдали короткие налатники с червленым бургундским крестом, и теперь одинаковые белые фигуры выстроились вдоль заграждения, спешно сложенного из ивовых корзин с землей. Никто пока не стрелял, лучники лишь напряженно вглядывались в брешь, озаряемую огненными вспышками. Кто-то из полусотни латников, собравшихся за заграждением, то и дело бросал в пробоину смоляные факелы.