Молнии

Я прекрасно знаю, что Грегор несимпатичный, да что там, просто неприятный тип, до такой степени неприятный, что невольно закрадывается мысль: а может, так ему и надо? Но нет. В данный момент он оказался в нищете, ему грозит тюрьма, тогда как Эдисон, Вестингауз, Маркони и компания, пользуясь его идеями, купленными почти за бесценок или же попросту украденными, процветают и гребут деньги лопатой. Он не только вконец разорен, он вынужден с горечью наблюдать, как многочисленные предприятия, живущие исключительно за счет его изобретений, — от переменного тока до радио, не говоря уж о рентгеновских лучах, — развиваются и получают прибыли, от которых ему не достается ни цента. Однако Грегор не утратил присущего ему таланта творить чудеса на пустом месте; может, ему и на сей раз удастся с помощью не совсем законных уловок выйти из положения, например, обойдя со шляпой мультимиллионеров. Сто тысяч долларов у одного, сто пятьдесят у другого — таким образом он набирает достаточно, чтобы покрыть большую часть своих долгов, а ради оплаты остальных продает участок на Лонг-Айленде, где возвышается его недостроенная башня. Кроме того, он вынужден слегка изменить свой образ жизни — в смысле начать экономить, — для чего покидает «Уолдорф» и перебирается в отель «Сен-Режи», в номер на четырнадцатом этаже (это число не делится на три, но что делать, тут уж не до капризов!); впрочем, сам по себе отель совсем недурен.

Башня на Лонг-Айленде к этому времени поднялась довольно высоко, поэтому шесть месяцев спустя бдительные военные, опасаясь, как бы она не послужила ориентиром для вражеских шпионов, решают ее снести, ибо Соединенные Штаты только что вступили в войну, на сей раз не в какую-нибудь пустяковую, вроде испанской, двадцатилетней давности. Нет, нынешняя война зовется не иначе как мировой, другими словами, смертоносной; она разворачивается — хотя время воздушных налетов не за горами — в основном на море, где германские подлодки пускают ко дну суда союзного флота, по тридцать пять тысяч тонн ежедневно, и это начинает создавать серьезные проблемы.

Узнав из газет, что генштаб военно-морских сил отчаялся найти способ обнаружения этих подводных злодеев, Грегор, как всегда, полный планов, вспоминает одну свою давнюю идейку. Пока она представляет собой невнятную мешанину из стоячих волн, атмосферных пульсаций, излучения и флуоресценции, но ему кажется, что она способна разрешить существующую проблему, и он спешит поделиться своим замыслом с генштабом. При первых же словах Грегора, начальник генштаба воздевает глаза к небу, а затем с вежливой улыбкой заверяет, что ему напишут. Не успевает он выйти, как все дружно сходятся на том, что новая выдумка этого фантазера — сущий бред, и лучше всего забыть о ней навсегда. Так что придется ждать конца Первой мировой, а за ней начала Второй, в ходе которой эту идею сочтут не такой уж безумной, а затем ее будут использовать при создании универсального средства защиты, получившего незамысловатое название «радар».

«Вообще-то, — объявляет Грегор, вернувшись в генштаб на следующее утро, — у меня, с вашего позволения, есть в запасе еще парочка проектов». При его появлении уныло поникший начальник генштаба сперва сникает еще больше, а затем, выслушав его, ошалело трясет головой. «Это действительно прекрасная штука, — втолковывает Грегор, — снаряд без экипажа, без крыльев и без мотора, управляемый на расстоянии, его можно послать с грузом взрывчатки в любую точку земли, на любое, самое дальнее, расстояние. Недурно, правда?» При описании этой дурацкой, немыслимой «штуки», все лица разом вытягиваются: да у нее же нет никакого будущего! — хотя в наши дни «штука» существует под названием «ракета» и ее назначение всем слишком хорошо известно. «Мы подумаем, — отвечают ему, — подумаем и сообщим вам свое решение». — «Ладно, — говорит Грегор, — но у меня тут есть еще модель судна-робота, — она вам, случайно, не пригодится?» Но его уже не слушают: начальник генштаба смотрит в сторону, устало массирует себе затылок, закуривает сигары и явно ждет, когда же этот безумец наконец угомонится и оставит их в покое.

Он, конечно, неприятный тип, у него куча недостатков, но он вовсе не идиот. Видя, что его не слушают и не захотят слушать впредь, Грегор, вероятно, принимает решение больше не предлагать человечеству плоды своей творческой мысли, да и вообще навсегда отрекается от созидательной деятельности. Его ассистенты замечают, что он потихоньку меняет образ жизни, как будто заранее приучая себя к отсутствию работы, а вскоре он не сможет им платить. Он редко наведывается в офис и лабораторию и все чаще ходит на Центральный вокзал, хотя никогда не садится ни в один поезд. И уж поистине регулярно — на самом деле теперь уже каждый день — он наведывается в Брайант-парк, где раздает зерно своим пернатым питомцам, а если ему не удается туда попасть, спешит, на правах добровольного помощника, покормить почтовых голубей, которых разводит в свободное время курьер из «Вестерн юнион», что вызывает симпатию у Грегора.

24

Итак, голубь. Эта трусливая, лицемерная, грязная, вульгарная, глупая, ленивая, бестолковая, вороватая, никчемная птица…

Теплых чувств не вызывает, сам ни к кому их не питает, вид — жалкий, голос — жалостный. Взлет — суматошный. Взгляд — тусклый. Осанка — нелепая. Головка, мало того что безмозглая, еще дергается взад-вперед при его суетливой ходьбе. Постыдная вялость, удручающая сексуальность. Паразитический образ жизни, полное отсутствие гордости и абсолютная никчемность.

Не выдерживая сравнения с воробьем, в котором есть определенный шарм, с дроздом, который умеет красиво подать голос, с вороном, который не обделен определенной импозантностью, с сорокой, которую отличает свой особый стиль, он гораздо хуже стервятника, у которого, по крайней мере, есть цель в жизни, при этом чувствителен он примерно так же, как крыса, изыскан примерно так же, как слепень, менее элегантен, чем червяк, и еще более нелеп, чем катоблепас[8].

Голубя можно убить совершенно спокойно, как давят клопов; однако он настолько ничтожен, что и этого не заслуживает. Из лени или самолюбия люди не удостаивают его даже пинка, разве что захочется ноги размять, да и то противно — вдруг измажешь ботинок. И пусть мне не возражают, что, мол, почтовый голубь оказал нам немалые услуги в военное время: ему просто повезло сыграть свою весьма скромную роль летающего механизма.

В общем, сплошная гадость, даже в кулинарном отношении: на тарелке, в окружении зеленого горошка, он невкусен, попросту отвратителен. Однако именно голубь становится любимым блюдом Грегора, любимым, а вскоре и единственным, поскольку наш изобретатель в конце концов стал питаться в своем тесном номере, в полном уединении, исключительно грудкой — белым мясом этой птицы. Вот чудак.

В самом деле, это очень странно, но давайте постараемся его понять. Можно предположить, что Грегор руководствуется своей особой логикой: кормя голубей, он считает себя вправе кормиться за это ими же. Можно также подумать, что, уж коли он любит голубей, то обязан любить их до конца. А главное, не следует забывать, что голуби, продающиеся в мясной лавке, стоят не очень дорого.

25

Так вот, в настоящее время Грегор действительно сидит без гроша. Дирекция «Сен-Режи», переселившая его в более тесную каморку, пока еще закрывает глаза на неоплаченные счета за проживание, но, уж конечно, доступ в ресторан отеля ему закрыт. У него больше нет средств на содержание лаборатории и административных помещений. Однако Грегора все еще тянет вести активный образ жизни, пусть только для видимости, и для этого пришлось освободить своего бухгалтера от обязанности управлять его делами, а своих ассистенток заменить юным любителем голубей — рассыльным из «Вестерн юнион», который служит ему на полставки курьером и не слишком требователен по части жалованья.

8

Вымышленное животное с телом буйвола и головой кабана.