Пять дней

Валентин вытащил стрелка и положил его на броню. Потом спустился к Сорокину, расстегнул у него на груди комбинезон и приложил ухо к сердцу…

По полю уже ехала санитарная машина. Валентин не стал ждать ее, вскочил в люк своего танка и скомандовал: «Вперед!»

За эти несколько минут колонна ушла далеко, и Рыжков прибавил скорость.

Валентин все так же стоял в открытом люке и смотрел в бегущую ему навстречу степь. Ветер выбивал из глаз слезы, он смахивал их, но не уходил со своего места. Пристально и задумчиво глядя на мелкие волны наметенного ветром снега, он думал о судьбе своих товарищей и о своей собственной судьбе думал. Как жаль, что рядом нет отца, как было бы важно увидеться им сейчас, когда так много пережито. Может быть, он был к отцу и несправедлив. В конце концов, он только начинает жить, а отец уже прошел суровую школу. Недаром же он стал генералом, командующим целой армией… А мать?… Почему она была так грустна во время последней встречи? Что у нее на душе? Как живет она одна, без семьи? Странно, очень странно… А ведь когда-то было детство. Ему строго-настрого запрещали подходить, близко к реке, переходить одному широкие улицы, зажигать спички!… И как будто это было так недавно, в то же время словно это было не в его, а в чьей-то чужой жизни. Возможно, вычитано из книг.

А машина мчится быстрей и быстрей.

Танк занял свое место в колонне, которая теперь подошла уже совсем близко к хутору Советскому.

— Приказано остановиться! — крикнул из глубины танка Алехин.

Машины послушно замерли. Но еще раньше, чем замолчали их моторы, Валентин заметил вдали другие танки. Они шли широкой цепью. Издали нельзя было понять, свои это машины или чужие. И те, идущие навстречу, танки тоже остановились. Минута, другая… И вот над командирским танком взметнулись ракеты. В то мгновение, когда они с праздничным треском рассыпались искрами над головами танкистов, вдали взвились ответные огни. И танковые колонны разом двинулись, вернее, рванулись навстречу друг другу.

Замелькали разрушенные домики хутора, поваленные плетни, разбитые сараи. Головные танки встретились у колодца со сломанной жердью, и командиры почти одновременно выскочили из своих машин.

Валентин не слышал, какими словами они обменялись, он только увидел, как оба командира обнялись, словно братья, давно не видавшие друг друга.

И тут уже без всякой команды остановились все другие машины, и на снег посыпались люди. Как ни спешил Валентин, но он не был даже одним из первых. Со всех сторон к колодцу бежали, крича «ура», танкисты Юго-Западного фронта. А навстречу им, обгоняя друг друга, бежали сталинградцы. Валентин схватил в объятия какого-то широкоплечего парня и крепко поцеловал в обе щеки.

— Здорово, сталинградец!

— Здорово, танкист!

Им хотелось сказать какие-то особые хорошие слова, но они не находили их. И только хлопали друг друга по спине и по плечам, трясли друг другу руки и, смеясь от радости, повторяли: «Вот здорово-то, а? Ну, что ты скажешь! Встретились-таки! А?»

Кругом кричали, обнимались. Все напряжение жестоких боев, вся горечь потерь, усталость от долгих переходов, казалось, были забыты в эту минуту. Была только радость, большое общее счастье.

Так Рыкачев-младший пришел туда, куда не смог прийти Рыкачев-старший, но о том, что его слава досталась сыну, Рыкачев-старший узнал лишь много времени спустя…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

Ватутин отбросил карандаш в сторону и протянул подписанную сводку Иванову.

— Немедленно передайте в Ставку, — хмуря брови, сказал он. — Я бы пока воздержался сообщить точную цифру окруженных. Там сами подсчитают по всем трем фронтам. — Он задумчиво посмотрел в окно. — Несомненно, окруженная группировка гораздо больше, чем мы предполагаем. Может быть, до трехсот тысяч. — Прищурившись, Ватутин взглянул на Иванова, и тот уловил в его глазах затаенное беспокойство.

— А значит, и сильнее, — сказал Иванов, склоняясь над картой; он понимал, что тревожит Ватутина.

Теперь предстоит сжать кольцо окружения. Но это не так-то просто. Противник продолжает подтягивать войска к Боковской и Нижне-Чирской. У Большой Донщинки пытается наступать сильно потрепанная 22-я немецкая танковая дивизия. Вблизи Больше-Набатовского Вейхс бросил в бой сто восемьдесят танков и мотомехпехоту, надеясь с северо-запада прорвать фронт наших войск. Атаки отбиты, повреждено двадцать восемь танков. И все же это признак того, что борьба далеко не закончена.

Ватутин рассеянным взглядом коснулся карты, встал и задумчиво остановился у края стола.

— Намерения их совершенно ясны, — сказал он, смотря в напряженный затылок Иванова. — Они будут стремиться удержать за собой Песковатку и Вертячий… Что ж, посмотрим!… Передайте приказ командирам частей — не допускать прорыва. Давайте еще плотнее сомкнемся с частями Сталинградского и Донского фронтов… Что вы там смотрите, Семен Павлович? — вдруг рассердился он.

Иванов смущенно улыбнулся:

— Просто, товарищ командующий, смотрел, какой мы за эти дни прошли путь.

Ватутин задумчиво и как-то удивленно посмотрел на Иванова.

— Путь, говорите вы? — переспросил он и похлопал ладонью по краю стола. — Да, за этим вот столом я прошел большой путь. — Он усмехнулся. — Странно! Всего пять дней. А сколько передумано и прочувствовано…

Иванов прислонился к стене, сжимая в руках папку с документами.

— Сегодня говорил с Москвой, — сказал он. — Мне сообщили… — и вдруг смущенно запнулся.

— Что сообщили? — вскинул голову Ватутин.

— Говорят, Николай Федорович… Вам готовят новое звание…

Ватутин досадливо махнул рукой:

— Эх, Семен Павлович! Разве в званиях дело!… Мы гитлеровцев — или они нас. Вот как поставила вопрос история… — Он обошел вокруг стола и присел на стул, показав рукой, чтобы садился и Иванов. — У вас есть мать, Семен Павлович? — вдруг спросил он.

— Есть, — ответил Иванов, подсаживаясь к столу.

— И у меня есть… А может быть… была… Осталась у немцев, в деревне… И сестры там остались… В общем, почти вся семья. — Ватутин помолчал. — Тревожит меня, Семен Павлович, что с ними!

— Скоро и там начнем наступать.

— А я перед матерью виноват, — хмуро сказал Ватутин, — не вывез. Вернее, не успел!… Отступил быстро, а назад иду медленно… Меня и старики казаки ругали… — Он опять помолчал. — Много земли нашей должны мы отвоевать. Ох как много. А знаете что, Семен Павлович, — вдруг круто повернулся он к Иванову, — не идет у меня из головы Бильдинг. Веселый, самодовольный генерал. А что ему до меня, до моей матери, до нашей беды. Союзник!… На тушенку хочет выменять дружбу! Но как только заговорили о втором фронте, так лисой, лисой — да в кусты… А сколько бы мы матерей спасли, если бы союзники меньше пили коньяк у нас по блиндажам, а открывали бы скорей второй фронт…

Слушая Ватутина, смотря в его суровое и усталое, посеревшее лицо, с глубокими складками между бровей, Иванов подумал о том, как предельно устал этот человек, как сложна его душевная жизнь; обычно она загоняется им куда-то вглубь, чтобы не мешала…

Даже сейчас, в эту минуту откровения, он сидит привычно подобранный, и ничто, казалось бы, не выдает в нем человека, которому тяжко оттого, что он ничего не знает о судьбе своей матери. И только глаза, в них все — и боль, и усталость, и затаенная тревога…

Вдруг Ватутин взмахнул рукой, словно прогоняя какие-то назойливые мысли.

— Ну, так! Идите же, Семен Павлович, на телеграф. Я еду к Коробову. Если будут звонить из Ставки, доложите, что я буду у него в штабе часа через два!… Беру с собой радиостанцию! Распорядитесь…

2

Шофер резко затормозил машину. Дорогу преграждал большой щит, на котором крупными черными буквами было написано: «Мины». Рядом со щитом стоял лейтенант и что-то кричал.

Увидев машину и разглядев в ней генерала, он быстро подошел, одергивая туго подпоясанный полушубок.