Страница 64 из 70
— Да вот и он. Тот самый! — кивнул Илейка на Паука. — Он дал!
— Ты? — схватил его за грудь Дамиан Евсеевич. — Так ты вдругорядь Божьим странником обернулся? Братцы! — возвысил Дамиан Евсеевич голос. — Держите его! Дело не чисто. Не странник он, а приспешник изменника боярина Цыплятева. На Рязань он к нам шатался, грамоты выкрасть хотел. Он руку воеводы ведает, искусник писать, это его рук дело. Покажите грамоту!
Рязанцы схватили смертельно побледневшего Паука. Написанная им грамота, кем-то раньше выхваченная у Заварзина, ходила теперь по рукам. Ее подали Дамиану Евсеевичу. Тому достаточно было одного взгляда, чтобы узнать измененный почерк Паука и убедиться в подлоге.
— Ложь! — подняв высоко руку и махая над толпой грамотой, крикнул Дамиан Евсеевич. — Прокопий Петрович так не писал, то не его рука, а сего странника… Ты писал? — в упор спросил Дамиан Евсеевич Паука.
Тот пытался что-то бессвязно пролепетать, но судорога скривила губы.
— Православные! — снова поднялся голос дьяка рязанского воеводы. — Беру ответ на душу, если неправду говорю. Он ради мести писал грамоту. Он — убийца Прокопия Петровича!
Искренне и убежденно прозвучали обличительные слова. Наступила зловещая тишина. Еще один страшный миг — и толпа рязанцев, будто поток, прорвавший плотину, кинулась на Паука. Вмиг все было кончено.
Рязанцы, отойдя к стороне, продолжали шумно сводить счеты с казаками, а Илейка, поняв ошибку, горько зарыдал.
Тело Паука к вечеру тут же закопали в яму. А прах народного героя был торжественно предан земле возле церкви Благовещения на Воронцовом поле.
Эпилог
Легко вздохнул Гонсевский, узнав о блестящем завершении своей гнусной проделки. Будущее начинало казаться стесненным в Москве полякам отрадным. Неизбежный после смерти Ляпунова разлад в лагере осаждавших, несомненно, должен был отразиться на единодушии спасителей Москвы и погубить результаты так удачно начатого рязанским воеводой похода.
Так оно и случилось. С гибелью Ляпунова казаки восторжествовали над земскими людьми, и налаженный им порядок сменился общим беспорядком. Слабый Трубецкой совершенно отошел в сторону, и на первое место временного полновластного вершителя судеб защиты Москвы выдвинулся Заруцкий. По его попущению честным людям житья не стало: все сборы, присылавшиеся из городов на ратное дело, шли теперь в карманы казаков, они получали щедрое жалованье, награждались поместьями, а дворяне и дети боярские, вынужденные содержать себя за свой счет, терпели крайние лишения, подвергались насилиям, оскорблениям и, по слову летописца, сами искали себе смерти. Видя бесцельность дальнейшей стоянки под Москвой, многие разбегались, и ряды спасителей редели. Казаки бесчинствовали и в окрестностях столицы, разоряли население, доведенное до нищеты и набегами сапежинцев, которые, чтобы привести народ к повиновению полякам, чинили над ними жестокие зверства: мучили стариков, женщин и детей, резали непослушным носы и уши, отрубали им руки и ноги, поджаривали замученных на угольях, выжигали сплошь целые села и оставляли людей умирать от голода среди поля на лютом морозе. Но вскоре Бог покарал Сапегу: он в расцвете сил, обладая несокрушимым здоровьем, умер в середине сентября в Кремле, куда был перевезен в начале болезни.
Как ни тяжко приходилось русским, и полякам в Москве жилось с каждым днем тяжелее: в Кремле был голод, наступила страшная дороговизна на припасы, денег не было, сборы продовольствия шли неудачно, жолнеры, собиравшие припасы, терпели постоянные поражения от шишей[108], и польское воинство питалось падалью. Между тем польский король, взяв в июне Смоленск, беспечно забыл осажденных в Москве своих подданных и вернулся в Польшу, совершив торжественный въезд в Варшаву: поезд короля сопровождал гетман Жолкевский в богатой коляске, запряженной шестью белыми турецкими лошадьми, за ним везли бывшего московского царя Василия Шуйского с братьями, пленного смоленского воеводу Шеина со смольнянами и пленных московских послов митрополита Филарета и князя Голицына. По окончании торжества пленные вынуждены были целовать руку польскому королю-победителю. Унижение русских было полное. Польша торжествовала, нисколько уже не сомневаясь в том, что Московское государство навеки завоевано и составляет отныне достояние польской короны.
И хотя тщеславное заблуждение это и скороспелый вывод поляков лишены были основания, но вообще-то Московское государство действительно было на краю гибели: оплот Москвы — Смоленск после упорной защиты пал: полусожженной, разграбленной столицей владели поляки; Великий Новгород с пригородами Ямой, Копорьем, Ладогой, Тихвином, Руссой, Торжком, Торопцом и Устюгом сдались шведам и призывали царствовать шведского королевича; Псковскую землю разорило войско литовского гетмана Ходкевича, и, наконец, в городе объявился, опять под видом Дмитрия, новый «вор», какой-то проходимец Сидорка (по иным известиям, беглый московский дьякон Матвей), который в декабре был торжественно признан псковичами царем, а в Коломне рос «царевич Иван», которого Марина и забиравший все большую власть Заруцкий собирались посадить на московский престол.
Над Русской землей, охваченной бедами и напастями, измученной раздорами и вконец разоренной, нависли мрачные, зловещие тучи. Народ исстрадался, и страдания его дошли до последнего предела. Жизнь превратилась в гнетущее томление. К тому же после сильного неурожая наступил повсюду голод. «И бысть тогда такое лютое время Божия гнева, — говорит летописец, — что люди не чаяли впредь спасения себе. Чуть не вся земля Русская опустела; и прозвали старики наши это лютое время — лихолетье, потому что тогда была на Русскую землю такая беда, какой не бывало от начала мира. Но Господь услышал молитвы людей своих, возопивших к Нему великим гласом о еже избавится им от лютых скорбей, и послал к ним ангела Своего, да умирить всю землю и соймет тягость со всех людей своих».
Как не раз бывало в тяжких случаях государственной жизни, русский народ и теперь спасла вера и внушенное ею непреложное, нерассуждающее, горячее убеждение в милосердии и помощи Бога. В сущности все грамоты, рассылавшиеся с начала Смутного времени патриархом Гермогеном, а после заточения и мученической смерти его от голода в тяжкой неволе (17 февраля 1612 г.) другим вдохновенным молитвенником и «стояльщиком» за Русь — Троицким архимандритом Дионисием, а также грамоты Прокопия Ляпунова и Авраамия Палицына — все они обращались главным образом к религиозному чувству народа, пробуждали в нем стремление к молитве, к защите православных святынь от осквернения их иноземцами. Огромное значение этих призывных грамот было двоякое: они способствовали и постепенному сбору защитников под Москвой и подготовили народ к мощному всеобщему духовному сдвигу, к единодушию, под влиянием которого вся Русская земля должна была подняться, как один человек, для отражения врага. И когда, под влиянием грамот, религиозное настроение народа поднялось до высшего предела, стали совершаться чудеса, отдельным лицам были видения, слова, которые принимались за проявление воли Бога, отвернувшегося от народа русского за тяжкие грехи, им содеянные, и теперь вновь возвращавшего ему Свое благоволение. Духовный восторг охватил русский народ, и возникла в нем могучая вера, что с помощью Бога враг будет теперь покорен и мирная жизнь снова вернется в страну, истерзанную бедами Смутного времени.
В это время в подмосковных станах появился, неизвестно откуда взявшийся, будто чудесно упавший с неба свиток. «В Нижнем Новгороде, — говорилось в нем, — мужу по имени Григорию было видение в ночи: поднялся верх избы его, в полуночи просиял на него свет чудесный, и в свете том явились два мужа: один сел у груди Григория, другой стал в головах. И тот, который стоял, сказал сидящему: «Господи, что сидишь и не поведаешь ему?» Тогда он сказал: «Если люди по всей Русской земле покаются и станут поститься три дня и три ночи, не только старые и молодые, но и младенцы, тогда Московское государство очистится». Стоящий спросил: «Господи, а если не покаются, что над ними будет?» — «Если не покаются и не станут поститься, то все погибнут и царство разорится». Весть об этом чудесном свитке облетела все Московское государство, и положено было установить пост — в понедельник, вторник и среду ничего не есть и не пить, а в четверг и пятницу питаться сухоедением. Всеобщий пост и молитва окончательно укрепили единодушие народа для предстоящих подвигов. Нужно было только появиться лицу, которое бы повело народ. И как известно, вождем стал простой нижегородский говядарь (мясник или скотопродавец) Козьма Захарыч Минин-Сухорук. Ему также было видение: явился ему во сне святой Сергий и велел разбудить спящих. По зову Минина поднялся Нижний Новгород и вся Русская земля. Славный стольник, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, лечившийся в то время в вотчине своей Линдехе (в 120 верстах от Нижнего) от ран, полученных весной 1611 года во время сражения в Москве, встал во главе всенародного воинства. В помощь ему, в качестве сборщика и хранителя казны, был выбран Минин. Долго медлил, однако, князь Пожарский приходом к Москве, не спеша, вдумчиво налаживал поход: собирал войско, деньги, ждал выборных, которые обеспечили бы ему положение полноправного вершителя всех дел «по избранию всех чинов людей Московского государства». Заручившись этим положением, собрав могучее войско и богатую казну, поклонившись гробам, родителей в Спасском Суздальском монастыре, Дмитрий Михайлович к концу лета повел земское ополчение к Москве и 14 августа стал между Троицко-Сергиевской лаврой и подмосковной Клементьевской слободой. Из числа военачальников ранее стоявшего под Москвой войска князь Пожарский застал только князя Трубецкого; Заруцкий с частью казаков раньше его прихода бежал через Коломну (где захватил Марину с «царевичем») в Михайлов. Бежал он потому, что и Трубецкой, и вся подмосковная рать готовы были пристать к Пожарскому, бороться с которым казацкому атаману было не по силам (незадолго до прихода князя Пожарского Заруцкий пытался избавиться от опасного соперника, подослав к нему убийц в Ярославль, но покушение не удалось и заговор был раскрыт). После прихода князь Пожарский принимал от Троицкого архимандрита Дионисия благословение войску и устраивал ратный порядок. Войско его было сильно, и поэтому, когда отряд иноземцев предложил князю Пожарскому за плату свои услуги дня совместной борьбы с поляками, князь с полным основанием мог дать следующий достойный ответ: «Теперь наемные люди не нужны Московскому государству; были польские и литовские люди сильны до тех пор, пока государство было порознь, а теперь московские люди стали вместе. Те, которые были в воровстве, отпали от него; из доходов, которые собираются, дается жалованье ратным людям, а бояре, окольничьи, дворяне и дети боярские служат и бьются за веру и за свое отечество без жалованья».
108
Шишами назывались беглецы разного звания из подмосковного лагеря, задавшиеся целью преследовать поляков, препятствовать им в сборе продовольствия, это были своего рода партизаны.