Страница 41 из 70
— И то дело, усни, сил набирайся, — встал Наумов. — Я пойду вызнать, что там у нас на стене городской делается. Зайду после, проведаю.
Он ушел, а Аленин действительно погрузился в забытье. Потом, когда он очнулся и вспомнил, слушая звуки продолжавшей доноситься пушечной пальбы, об осаде города поляками, им снова и надолго овладело состояние тоскливого, унылого безразличия, из которого его не выводили частые посещения Наумова, пытавшегося развлечь больного, медленно поправлявшегося приятеля рассказами о ходе осады. Да и нерадостны были эти рассказы. Поляки настойчиво продолжали громить город, требуя от калужан присяги на верность Сигизмунду. И наконец добились осуществления своего желания. Тогда Аленин окончательно упал духом. Грядущее начинало представляться еще более смутным. Его терзали мысли о зря загубленной жизни. После многолетней постыдной службы врагам родины — двум самозванцам и Марине, что ждало его теперь? Польский плен… А страна продолжала изнывать и гибла под тяжким игом иноземцев, междоусобной борьбы и вражды, и он, больной, был бессилен помочь ей, как бессилен помочь далекой, милой девушке, брошенной им на произвол судьбы. И неизвестность о том, что стало с Наташей и Матвеем Парменычем в занятой врагами Москве, невыносимо угнетала его, и под влиянием душевных волнений здоровье его поправлялось медленно, и он все еще не мог подняться с постели.
Но вскоре после принесенного Наумовым известия о готовности калужан признать Сигизмунда Аленин узнал от него почти сразу еще две новые вести: об уходе поляков из-под стен Калуги и о приходе московской рати, посланной боярами с целью принудить Марину отказаться от дальнейших посягательств на московский престол.
От последнего известия Аленин ожил, почувствовал воодушевление. Свои, москвичи под Калугой! Он, быть может, получит от них сведения о Матвее Парменыче. Ах, скорей бы закончить счеты с Мариной и со своим постыдным прошлым, поскакать в Москву, где гибель «вора», несомненно, как ему казалось, должна была вызвать в сторонниках правого дела подъем и решимость спасти родину! Он отдаст свою жизнь за это святое дело и честной службой искупит прежние грехи. Лишь бы скорей поправиться и набраться сил, чтобы пуститься в дальний путь…
Те же мысли и желания волновали и Алексея Наумова. Он тоже по легкомыслию перешел когда-то на сторону «вора», давно сознал свою ошибку, тяготился службой в Калуге и, подобно Дмитрию, рвался на службу в Москву. Теперь, после прихода москвитян, приятели сговорились и решили, как только Аленин поправится, пуститься в путь. Уже намечен был и день отъезда. Неожиданное событие заставило Дмитрия ускорить осуществление своего решения.
Вместе с ратью пришел под Калугу и Яша. Когда в Москве решился вопрос о посылке войска, чтобы покончить с Мариной, Яша сам вызвался отправиться в поход, да и Матвей Парменыч с Мойсеем поддержали его в этом желании, поручив ему свидеться во что бы то ни стало с Дмитрием, чтобы уговорить его вернуться в Москву. И вот теперь, улучив при помощи прежних приятелей и знакомцев — калужских казаков возможность проникнуть на короткое время в город, Яша неожиданно явился к Аленину и очень обрадовал его своим приходом.
Передав поклон от Наташи, он подробно рассказал, как по почину патриарха Гермогена и стараниями Матвея Парменыча начались деятельные сношения с Прокопием Ляпуновым, и высказал твердую уверенность, что эти сношения, рассылка грамот и вся вообще кипучая деятельность Ляпунова, несомненно, поднимут города на спасение Москвы.
— Так вот, Дмитрий Ипатыч, — заключил Яша, — велел мне Матвей Парменыч сказать тебе: ждал ты время, чтобы за дело приняться, — теперь оно приспело. Нужда в тебе. Оправляйся, да не мешкая собирайся в путь.
— Сам уж я твердо надумал, Яша, — сказал Дмитрий, весь сияя радостью. — Мешкать не стану. День, другой обожду еще, наберусь сил, да и в путь. Со мною и Алексей. Вместе едем.
— Слава Те Господи! — перекрестился Яша. — То-то радость будет Матвею Парменычу да и… боярышне, — тихо добавил он. — Чай, заждалась. Я бы здесь тебя и обождал, вместе бы выехали. Да не годится мне в городе долго себя показывать, известно ведь, что бежал я в Москву. Пожалуй, теперь схватят. Зря пропаду.
— Не дело, — согласился Аленин. — Ступай с Богом, обожди в стане. Не заждешься.
— Стало быть, Дмитрий Ипатыч, можно и Матвею Парменычу так отписать?
— О чем?
— Да о том, что твердо надумал ты в Москву вернуться?
— К чему ж отписывать? — вспыхнул Дмитрий. — Сами скоро приедем.
— Скоро-то скоро, а Матвею Парменычу невтерпеж. Крепко наказал, как увижусь с тобой, все ему отписать. Для отсылки вести дворового холопа со мной послал, Никиту Косого, коли помнишь.
— Ну что ж, ежели Матвей Парменыч приказал — пиши. Мое слово твердо.
Порешили на том, что Яша в тот же день пошлет Матвею Парменычу положительный ответ Дмитрия и через три дня Аленин с Наумовым появятся в стане осаждающих, откуда все трое немедленно двинутся в путь. Таким образом, вопрос о возвращении Дмитрия в Москву был вполне решен, и, с легким сердцем простившись с ним, Яша тайком выбрался из города и вернулся в лагерь.
После посещения Яши Аленин почувствовал необычайный прилив сил. Но сильное волнение, вызванное этим свиданием и привезенными вестями, все же отразилось на не окрепшем еще после долгой и изнурительной болезни здоровье Дмитрия. После ухода Яши он тотчас начал сборы в путь, принялся приводить в порядок свои ратные доспехи, да сказалась слабость; он снова прилег на постель и решил день еще полежать, чтобы набраться перед дорогой сил.
Лег и стал думать, как он простится с Мариной, что скажет ей на прощанье. Тайком он уезжать не хотел, чтобы Марина не сочла его отъезд малодушным бегством. Нет, он поступит открыто, пойдет к ней и все выскажет. А сказать нужно многое. Прожито вместе немало.
Если в последнее время он и думал о Марине, то вскользь. Была одна главная мысль: Марина — его враг, который убил его жизнь; чем скорее покончит с ней счеты, тем лучше. Теперь при мысли о предстоявшем прощании с этой женщиной, которая имела такое огромное значение в его жизни, Дмитрий, вспомнив о Марине, невольно углубился в воспоминания о времени, пережитом вместе с нею, стал подводить итоги взаимоотношений. В его давней решимости пристать к первому «вору» им прежде всего руководил порыв вспыхнувшего юношеского легкомыслия, порыв безумной веры в этого «спасителя» родины, в тождественность его с истинным царевичем Дмитрием. Но немаловажно было значение и влияние Марины: она сразу властно завладела его волей и руководила ею. Если раньше, в самом начале, и бывали хотя бы короткие минуты раздумья, то она не давала ему времени подумать: именно она, подчинив влиянию своих чар, внушила ему после казни «вора» мысль об обязанности соблюдать присягу «законно венчанной царице» и, утвердив его в ней, вертела им, как хотела. Да, вся решимость служить ей была вызвана чарами «польской нимфы», безотчетным ее влиянием. Но нет, теперь уже возврата быть не может; он навсегда покидает ее с тем, чтобы вычеркнуть из своей памяти и больше никогда к ней не вернуться.
Увлеченный этими мыслями, Аленин, лежа на постели, не заметил, как сгустились сумерки. Вдруг тихо звякнуло кольцо на двери, заменявшее дверную ручку. Течение мыслей сразу прервалось этим неожиданным, сторожким и почему-то показавшимся странным звуком. Дмитрий вздрогнул и прислушался. Сразу никто не вошел.
— Кто там? — неожиданно громко для себя крикнул он.
И вдруг — что это? Видение или явь? Будто привлеченная его настойчивыми мыслями, в каморку тихо входила Марина, освещенная в наступившей тьме, как факелом в ту ночь, красным, трепетным светом нагоревшей сальной свечи в ручном шандале.
Облокотившись, он приподнялся с постели и с ужасом смотрел на входившую. А она, поставив шандал на пол, подошла к нему, склонилась, коснулась рукой его горячей головы и присела на постель.
Он хотел вскочить, но она его удержала.
— Пусть хлопчик лежит; он нездоров; ему нельзя вставать, — шаловливо-наставительно, как взрослый говорит с больным ребенком, заговорила она вкрадчивым, певучим голосом. — Давно, давно собиралась я проведать моего верного пажа; мне жалко было его; скучала я без него, и вот лишь сегодня довелось мне отлучиться. Матерь Божия! Чего я не пережила, пока хлопчик болел: сама болела и чуть не умерла; после поляки грозили пленом, и я еле от них спаслась; теперь москали пришли… Вот сколько бед досталось на голову несчастной царицы! И все же она не забыла своего коханого хлопчика и пришла его проведать. Ну, а он помнил свою царицу, скучал без нее, жалел ее? Да ну же, пусть хлопчик скорее говорит!..