Страница 15 из 32
— Это Боянка, дочка перевозчика, — пояснил отец. — Добрая дева, кроткая… Сейчас Кий воротится с челном, пока там плот разгружают, прихватит и нас с тобой и ее.
— А когда-нибудь может такое статься, что запутаются люди в прозвищах, не разберутся, что был князь Кий и перевозчик Кий? И посчитают перевозчика князем, а князя — перевозчиком?
Тот ничего не сумел ответить, лишь плечами пожал.
13
НОЧЬ КУПАЛЫ
Липы пахучие отцвели, досыта накормив пчел, и теперь под листочками круглели на тонких стебельках зеленые шарики плодов, каждый — не более горошины. Плоды на каштанах тоже были зеленые, но с конский глаз и колючие, а когда созреют — попадают, расколются, и выкатятся из них блестящие гнедые ядрышки…
Солнце набрало наибольшую силу и щедро дарило ее травам. А травы расцветали, каждая по-своему, и отдавали полученную силу всему прочему живому. Пасущимся коням и скоту. Девам, собиравшим красивые цветики.
Собирая цветики, девы пели песни. Поляне любили петь, а девы Полянские — тем паче. И озорные хороводные, и протяжные с томлением душевным.
Собирала цветики и Миланка. Пела вместе со всеми и звонче всех. Хороши были собранные ею цветики — лазоревые и желтые, нежно-малиновые и темно-багряные. Но разве мог хоть один из тех цветиков сравниться красой своей с серыми в черных обручах очами Хорива, одного из молодших братьев княжьих? Ни у кого иного не видала Миланка таких очей. Хотела бы навсегда забрать их себе, как забирала цветы. Но цветы вскорости увянут, усохнут. А очи?..
Над Горами смеркалось. Началась ночь Купалы.
Уже утопили в Днепре чучело злой Мары — с чучелом утопили все недоброе, холодное, противное жизни. После жгли костры на берегу, скакали через огонь. Хорив не страшился огня, наскакался вволю. Теперь, отойдя в сторонку от веселящихся ровесников, присел под склонившейся над водой старой вербой. Отдыхал. Глядел через вербины ветки с узкими серебристыми листьями в почерневшее небо.
В дупле вербы заворочался кто-то, неспокойно зашуршало в листве. И снова утихло, угомонилось.
Хорив задремал, прислонясь спиной к широкому вербиному стволу и вытянув ноги, опустил чернокудрую голову. Пробудили его голоса ровесников:
— Эгей, Хорив! Ты где?
— Мы на Днепр пошли — купаться. Аида с нами!
Река под звездами — будто серебро плавленое. Зовет к себе — окунуться. Разве утерпишь?
Хорив разделся, разбежался и — головой в воду! Здесь, у правого берега глубоко — ныряй себе без опаски.
— Бр-р-р! О-оух-х!
Благодать!
Хорив поплыл к середине Днепра, забирая влево, чтобы упредить течение. Со всех сторон слышались шлепки сильных рук по воде. То плыли наперегонки его ровесники.
Хорив одним из первых добрался до отмели, за ним — сюда же — и другие. Здесь, на мелком месте, отдышались и — обратно, к высокому правобережью.
Все слышнее веселые голоса и озорное повизгивание купающихся дев близ берега в сторонке. Девы далеко не заплывали. С ними Ми-ланка. Не ее ли это голос засмеялся? Самый звонкий голос на Горах у Миланки, слышнее всех, когда поют или смеются девы Полянские. Ни у кого нету таких долгих и пышных волос, как у Миланки. Ни у кого нету таких очей с поволокой под будто изумленными бровями-дугами, как у Миланки…
— Чуешь, как деревья шумят? — заговорила первой Миланка. Едва слышно, в самое его ухо, чуть касаясь губами.
— Эгеж, чую, — ответил он.
— Ты думаешь, деревья шумят себе так просто? А они не так просто шумит — они разговаривают. Сегодня, в ночь Купалы, они переходят с места на место, сходятся и разговаривают.
— Что же они говорят?
— Разное, любый, всякое… Старые дубы вспоминают свои походы давние, они когда-то тоже ходили походами… Ой, дурная я! До чего же я дурная, Хорив, знал бы ты…
— Что ты! Какая же ты дурная? Ты лучше всех…
— Не, любый, дурная я, дурная. Отчего не пошла в лес, не сорвала папоротник? Как стемнело, надо было в лес пойти, сорвать папоротник…
— Для чего же тебе папоротник?
— А ты не знаешь разве? Был бы у меня сейчас папоротник, мы бы с тобой услыхали, о чем деревья меж собой разговаривают. Надо было мне пойти в лес…
— Не ходи в лес одна, — сурово предупредил Хорив. — Умыкнут.
— А ты выручишь. Ведь выручишь меня?
— Выручу, ладо моя единственная! Кого же мне еще выручать, как не тебя? — Тут он вздохнул тяжко. — Только старший брат в поход меня скоро покличет.
Сказал и почуял, как при этих его словах Миланка будто замерзла, как-то сжалась вся, задрожала, едва слышно крикнула:
— Не ходи! Не ходи в поход!
— Как же мне не ходить? — Хорив снова вздохнул, глядя в затопленные слезами чудесные очи. — Да ты не плачь! То не теперь, после зимы пойдем, не скоро еще. Не плачь… Ворочусь из похода, к себе возьму тебя, на свой двор. А ты поклянись, что без меня одна в лес ходить не будешь!
Ничего не ответила Миланка, только не сдерживалась более, рыдала.
14
ПОХОД НЕБЫВАЛЫЙ
Всю зиму стучали молоты кузнецов на Подоле, изготовляя княжий заказ: тьму шеломов и кольчуг, щитов и мечей, копий — великих и малых, несметное множество наконечников для стрел. День и ночь плавилась в печах добытая на болотах железная руда, едва хватало той руды. С небывалой щедростью платил князь за работу серебряной ромейской монетой — кузнецы и рудоплавы взмокали от усердия, не чуя мороза.
Всю зиму стучали секиры на лесистых берегах верхнего Днепра, Десны, Припяти и прочих рек, так или иначе бегущих к Горам из полуночных краев. Древляне, дреговичи, кривичи — все, кого Кий принудил платить ежегодную дань, валили строевой лес под суровым присмотром Полянских дружинников, которых на сей раз понаехало по всем становищам еще более прежнего. И никогда еще не требовали поляне столько лесу.
Поваленные стволы вековых деревьев тут же на месте, на снегу, лишали ветвей, ошкуривали, кое-как отесывали, стаскивали к замерзшей воде и там вязали в плоты. И едва только реки вскрылись, поплыл вослед за льдом поваленный лес — плот за плотом, бревно к бревну. Вместе с лесом — кто на плотах, а кто вдоль берега — двинулись к родным Горам дружинники — сотня за сотней.
Плоты и бревна прибивало к затону у Подола, где втекает в Днепр Почайна. Здесь их подцепляли и вытаскивали баграми — на берегу ждали пригнанные отовсюду мастера, снова вздымался до небес стук секир и молотов. Небывалое прежде множество великих лодий и челнов-однодеревок изготовлялись здесь. Тесали, стругали, смолили, обшивали бортами, оснащали мачтами и уключинами. Неслыханное прежде множество полотна для парусов готовили. Кожемяки в ярах от зари до зари обрабатывали бессчетное число бычьих, кабаньих и прочих шкур — на сапоги, ремни да конское снаряженье, а самые крепкие — для щитов. Немало скота для того было заколото. Коптили и вялили мясо и сало впрок. Без передыху пряли, ткали и шили девы да жены, ибо отродясь не требовалось столько одежды для кметов.
Запасались не только мясом, салом и рыбой, но также житными лепешками и фуражом, однако такими припасами особо не отягощались, зная, что кони найдут себе прокорм под копытами, а кметы — окрест.
Снаряжался небывало великий поход.
Кий принял переданное через ромейских гостей-слов приглашение Императора посетить Царьгород. Брал с собой немало подарков, чтобы не уронить чести: меха и кожи, мед и воск. Но, кроме того, вел за собой не одну тысячу кметов, чтобы чуять за плечами силу свою, чтобы и ромеи ее почуяли, — то всегда не без пользы… Шли поляне и россичи, дулебы и многие прочие анты, уже бывавшие в славных походах под бело-синим Киевым стягом. Кроме дружин, снаряжалось в поход великое множество ратников и воев. Кий брал с собою всех своих гридней, грозного Воислава и мудрого Горазда, из братьев — горячего Хорива, а еще жену свою Белославу. Горы оставлялись на попечение Щека, хотя и молодого, но рассудительного и, главное, надежного.