Страница 10 из 22
– А почто, - отвечали, - строиться, возиться? Один конец будет: татарин придет - все спалит. А что не спалит, так вытопчет али к рукам приберет.
Ордынец и вправду приходил - с поджогом, грабежом и горем, но мир все равно не по-доброму дивился на хуторян: не мог понять их жизни. Снова строились, снова сеяли, а хуторянам и забот было мало - только что посмеивались.
Меньше десятка лет продержался хутор. Недолюбливали пришлых, но терпели. Однако кой-кому из подросших деревенских молодцов пришлась по вкусу бесшабашная жизнь. Тихою ржою пошел по деревне гомон и раздор. Поворовывать, хитро щурить глаз начал уж кто-то из своих. Нахмурились старики, запричитали бабы по вечерам. Под Пасху лихо повеселились с хуторянами молодцы - поскакал по деревне красный петух. Лопнуло в ночь пожара терпение мира. Со своих шкуры долой спустили, а на чужих и обоза не пожалели - посажали и выпроводили всех вон.
Потом четыре века с лишком стоял Гнилой Хутор в густом высоком бурьяне и древесном тлене. Вскоре после разгрома польских панов кое-кто из деревенских подбоченился, походил гусем по улице и решил отделяться дворами. Снова вытоптали бурьян - и выросло здесь несколько срубов. А там и года не миновало, как принесло новую напасть. Появился в округе лихой человек, чужак без роду и племени по прозвищу Коляй. Никто не знал, где живет он, где ночует, к кому ходит столоваться. В деревнях замечали его не часто, однако и бродягу лесного он собой не напоминал: ходил осанисто, щеголем, в белом кафтане и непременно в чистых белых сапогах, всегда был он брит, мыт и причесан. Даже всплывал порою тревожный слух, что Коляй - птица высокого полета и ни кто иной, как сам “Тушинский вор”, Лжедмитрий Второй, будто бы не убитый в Калуге, а скрывшийся - и теперь вот рыскает по селам, втихомолку затевает на Руси новую смуту, новый кровавый раздор…
Показывался Коляй на глаза самой дурной приметой, боялись его, как грозовой искры. И справиться с ним миром долго трусили. Чем только не оправдывались. Шептали, что шайка с ним ходит тайная и числом несметная: чуть что, приведет - ни дитя, ни старика не помилует. Частенько вспархивали слухи, будто в одной деревне непокорного мужика порубил он топором вместе с семьею, а в другой собственноручно утопил разом двоих, и в третьей будто бы дитя пропало - верно, его работа. И хотя ни тел изувеченных, ни утопленников тех никто никогда не видал, слову страшному о Коляе верили охотно, с замиранием духа, с долгим мрачным молчанием среди мужиков. “Да уж, - вздыхали они и разводили ручищи по сторонам. - Куда уж тут денешься. Нехристь он и есть нехристь.” И разбредались по домам - дожидаться новых зловещих вестей… Уверял народ друг друга, что Коля - колдун, что глаз у него чертовской, что чары он знает и заговоры темные, а против заговора хоть топор, хоть багор - все без толку.
Пуще других заливали иные безусые молодцы, за которыми старики заметили странную причуду: как начнут расписывать историю про Коляя, так отводят глаза в сторону. Нескоро, однако, распознали тех молодцев: оказались они коляевыми должниками. И правду сказать, кого пугал Коляй до дрожи в коленях, так то своих должников. Нежданно-негаданно, хоть при ясном дне, хоть в ночной час, хоть в лесу, хоть посреди деревни вырастал он перед ними, будто из земли и прибивал ледяным взором к месту. Бледнел молодец, дышать переставал, терял силу и пальцем шевельнуть… Коляй только молча усмехался и уходил прочь.
Шайка была у Коляя, шайка верная и немалочисленная. Стоило ему бровью повести - и тут же собиралась она перед ним. Сколотил он ее из тех самых молодцев, своих должничков. Жили они по своим домам, и не ведомо было сельчанам, что могут собраться по зову Коляя из их родных мест полсотни парней - и учинить где разбой, где пожар - одним словом, беду, а потом снова тихо растечься по домам.
Хитер был Коляй. Должком схватывал он молодую горячую голову, как силком воробья. Подлавливал умело, каждого в мгновениесвоейслабости, на своем душевном изъяне. Страдает один безусый удалец без новой рубахи алой или без новых сапог. Вовремя, в минуту самой тяжкой зависти перед загулявшими под вечер деревенскими щеголями, поднесет ему Коляй из-за спины подарочек… У другого - сердечная заноза. А деваха и не глядит в его сторону, ходит, подбоченившись, а то и соседу кудрявенькому улыбнулась. Зло возьмет парня; в глазах у него потемнеет. И вдруг откуда ни возьмись Коляй, а с ним чужая, развеселая девка, на первый взгляд и покраше зазнобы. Надвинется грудями - так и дух сопрет. А главное - чужая, издалека… Развезет парня, взбрыкнет он… Третий жаден - золотишка ему подкинет Коляй, у того и вовсе разум замутится… А четвертый от рюмки оторваться не может, и тому в пору угодит Коляй - в смертное утро похмелья поднесет ему желанный жбанчик. И все умел он тихо, со стороны никому не приметно устроить.
Многие сдерживались - гнали негодяя. От них Коляй уходил, так же усмехаясь невидимыми своими губами, и пропадал до следующего мига душевной смуты, будто из какого угла денно и нощно следил за каждым человеком. А иные сдавались. Ломались обычно сразу, без оглядки. Благодарили, руки целовали, порою и до сапог белых дотягивались. Молчал, усмехаясь, Коляй - и уходил, ускользал прочь. Счастливчик радовался день-другой, а вскоре обыкновенно и забывал про своего “благодетеля”. Забывал до того дня, когда являлся перед ним благодетель из-за куста, из-за дома, из-за дерева - не уловишь откуда. И тут уж всякую память и про отца, с матерью, и про весь род свой, и про землю, и про ремесло отшибало молодцу напрочь. Превращался он из человека в должника, становится хуже оборотня.
И что же - весь Гнилой Хутор ходил в должниках у Коляя. Сюда захаживал он чаще всего. Здесь по подвалам да по амбарам стало скапливаться добро, добытое по ночам. Им сам Коляй брезговал и никогда не пользовался, не разживался. Здесь, на Гнилом Хуторе, нашел он себе самого верного дружка-пособничка, не отстававшего от него ни на шаг, огромного, косой сажени в плечах, детину, падкого на бесчинную жизнь, на дармовщину.
Звали детину Емелькой. Про того Емельку и сложили в деревне Старино сказку не сказку - горькую быль про мужика, бездельника и негодяя, получившего на беду односельчан подарочек от какой-то нечистой силы в виде колдовского “щучьего веления”. Потом уж века миновали - забыли Емельку, приукрасили быль, превратили в веселую сказку. Растеклась сказка по Руси. И кто теперь, вспомнив ее, не охнет невольно, не потешит в себе лукавого: уж мне бы такое щучье веление так зажил бы… Зажил бы - миру на беду, себе на погибель. Но правда эта не всякого и теперь осенит.
Поймал Коляй Емельку на желанную тому приманку. Была ли в природе та хитрая щука, что подбросил ему Коляй или кто только слух про чертовщину всякую пустил, не так ужи важно. Главное дело, и вправду овладел Емелька разными мошенническими фокусами и исполнять их иначе, как с приговором “по щучьему велению - по моему хотению”, не был он способен. Быть может, глазом черным подействовал на него Коляй - так что уж без “щучьего веления” совсем стал слаб мужик: даже на улицу не показывался из дому, не пробормотав под нос своего приговора - все боялся.
Много беды натворил Емелька у себя в деревне да и в соседних тоже порядочно набедокурил, многих девок чести лишил, многим хозяйство попортил. Невзлюбили Емельку, тыкали пальцами в него - говорили, что продал душу черту. Стали прозывать его “Щукиным сыном”, вроде как “сукиным”. И так прилепилось к нему то прозвище, что обернулось наконец привычной фамилией. Даже Коляю пришлась она по душе - и он кликал Емельку по прозвищу, Щукиным.
Однако ж сколько веревочке не виться… Видно, издалека рассчитал Коляй судьбу своего дружка-подручного, долго при себе решил не держать. Да и шут его знает, что былона уме у этого лихого человека. Раз по пьяни проспорил ему Емелька свое “щучье веление”. Затих мужик на пару дней, а потом взвыл, в ногах у Коляя валялся. Так бездельничать привык, обманом да фокусом дорожку себе стелить, что шагу без приговора сделать уже не мог.