Страница 51 из 84
Сила золотого великана -- та спокойная и грозная сила, совсем не похожая на силу отца и моря, оградила Стимара от непостижимой пустоты ирия и неживых стражей той пустоты. И кто иной, кроме самого ромейского василевса, мог в тот день уберечь последыша от всех новых погонь?
Сила василевса всего лишь на мгновение подчинила и оберегла княжича, а потом отпустила его совсем на свободу. Золотой великан отвернулся от него и пошел прочь, будто разом забыв о зверьке, за которым весь день по Дворцу шла большая царская охота. Глядя в спину василевсу, пока в глубинах галерей не погасли последние молнии, княжич ведал, что больше никаких погонь не будет, никто больше не станет гнать его след по Дворцу, а все охотничьи тропы уже исчезли по желанию василевса, как исчезает под лучами Даждьбога утренняя роса. Княжичу была дарована бескрайняя свобода, и он еще не знал, что ему делать с такой свободой. Это был второй подарок василевса.
Княжич вспомнил и о первом подарке и уразумелл, что весь Дворец теперь принадлежит ему, как чудесная раковина, в которой море тихо шумело до тех самых пор, пока не выплеснулось из нее наружу и не покрыло всю землю от окоема до окоема, едва не поглотив самого княжича, но все же приняв в свою глубину ромея Агатона за то, что тот вез подарок повелителя ирия.
И еще не один день княжич рыскал по Дворцу, как щенок, обнюхивая и метя все его углы и закоулки, питаясь голубиными яйцами и тем, что ему удавалось украсть в Фермастре и со столов в Триклиниях стражи -- золотыми плодами, печеными рыбками и сладостями -- такими приторными, что от них оставалась горечь в глубине горла и на основании языка.
Поначалу он опасался покидать стены и промышлять в садах. Там стояли неживые стражи. И чужая земля -- там, где она не была покрыта ровным каменным полом -- все же внушала ему страх. Ведь только во Дворце не нужны были никакие заговоры -- эту чудесную свободу княжич усвоил сразу. Не было в великом Доме ромейского василевса никаких заговоренных троп, и не было никаких межей. И не нужно было торить свою, родовую тропу крепким словом, полученным по наследству от братьев или от старого Богита, чтобы оберечь свою кровь от злой порчи, свой глаз -- от лесной мары, свое дыхание -- от духа болотных сил, лихорадок и лихоманок, свою плоть -- от звериных зубов. На теплом, разноцветном льду, круглый год покрывавшем землю в ромейском ирии, не оставалось никаких следов и никаких троп. Никакого слова -- ни дурного, ни доброго -- не прилипало к нему. Все следы и тропы, все слова пропадали в охраняемых стражами-спафариями пустотах, не принося ни пользы, ни вреда. Можно было ходить где угодно и как угодно, не звеня железными оберегами, не творя обережные знаки, а -- только любоваться невиданными цветами и птицами, замершими под ногами, как рыбы в прозрачном льду.
Так же и над головой северского княжича, на рукотворном небосводе Дворца, замирали в вечном и потому совсем не опасном полете птицы и крылатые люди с большими коровьими глазами, ласково или строго присматривавшими за княжичем, куда бы он ни направлялся, но всегда молчавшими, ибо во Дворце только один василевс обладал крепким, повелительным словом.
И очень скоро княжич Стимар стал забывать все северские крепкие слова-заговоры, не имевшие в ромейском ирии никакой силы.
Если мудрые славянские жрецы в те времена держали и берегли священное озеро, рассматривая в нем прошлое, как книгу, в которой все страницы прозрачны, а буквы написаны воском, то князья со своими тремя первыми сыновьями тоже имели особое княжеское преимущество перед остальным племенем. Им тоже не требовалось напрягать память и выворачивать внутрь глазные яблоки, чтобы заглянуть в любой из минувших дней своей жизни. Достаточно было потереть правую ладонь об темя, а потом с высоты вздоха просыпать на нее щепотку своей родовой земли, или дорожной пыли, или золы из очага. Тут же прах земной растекался по княжьей ладони жилами-дорогами и тонкими веточками жилок-троп, пройденных князем пешком и на коне. Оставалось только приметить-выбрать нужную... У прочих родичей прожитые дни собирались, как овечье стадо, бредущее сумерками в загон, и чтобы отличить один день от другого, надо было за всеми усмотреть и каждого звать во весь голос по имени. Не всякий северец мог похвалиться таким пастушьим даром, не говоря уж о всяких полянах или кривичах.
Знали князья и способ, каким можно прозреть свое будущее. Нужно было, глубоко вздохнув, насыпать на ладонь левой руки земли с родовой межи, и насыпать не чуть-чуть, только для появления на ней жил-дорог, а как можно больше: чтобы вырос на ладони маленький курган вроде тех, какие нагребали на своих князей-мертвецов всезнающие скифы. Оставалось после этого дела разом выдохнуть из груди весь воздух и живо перевернуть руку ладонью к земле. Какой князь успевал разглядеть жилки-пути на подошве рассыпавшегося с ладони кургана, тот и познавал свою грядущую участь. Но таких востроглазых за все века было раз, два -- и обчелся, да и ходили они по своей земле с того самого часа всю оставшуюся жизнь мрачными и молчаливыми бирюками.
Когда княжич Стимар вернулся на то самое место, откуда неведомая сила потянула его через все межи, через Поле и море в ромейский ирий, он протер от сажи и пыли глаза и вспомнил древний дар князей.
Он потрогал темя, потом посыпал правую ладонь щепотью родной земли, как ломоть хлеба солью, и очень изумился: вся земля вдруг осела дорогами и тропами на левой стороне ладони, а правая сторона так и осталась пустой. Он различил даже самую первую, похожую на весенний ручеек тропку, по которой не сам шел, а нес его, новорожденного младенца, только что выпавшего на свет из рассеченной материнской утробы, в своих древних руках жрец Богит -- ту, никем ранее не протоптанную тропу, что протянулась от обыденной бани, стоявшей на берегу реки, до ворот кремника. И ночная тропа, которой сам последыш и не видел толком, а вел его по ней от градского тына до Дружинного Дома старший брат, тоже легла черным волосом по ладони, на левой ее стороне. Последняя жила-тропа обрывалась у реки, перед самым ромейским кораблем. И не осталось на ладони, словно их и не было и наяву, ни одной ромейской дороги.
И тогда княжич закрыл глаза и стал вспоминать свою жизнь в Царьграде тем способом, каким гораздо позже научились и привыкли славяне вспоминать свои прошедшие дни -- тем способом, каким только и умеем вспоминать свою жизнь мы сами, их потомки: так берут в руки знакомую с детства книгу и начинают листать ее, подспудно помня, что каждая страница имеет свое число, и подспудно страшаясь ненароком запомнить это число и даже всю череду чисел в книге лучше, яснее, чем ровные дороги строк и событий, бегущих по давно уже сосчитанным задолго до нас с начала и до конца страницам...
Очень скоро княжич безо всяких жил-дорог добрался до слов василевса, начертанных на отдельной странице наискось, сверху вниз, и потому похожих на лестницу или корабельные сходни:
“Хрисанф, ты надеешься дожить до тех дней, когда этот звереныш подрастет и вцепится в горло н а ш е г о врага?”
В тот же миг княжич прозрел: во Дворце, в самой глубине раковины, пребывала Тайна, девять лет назад потянувшая его водоворотом Свиного Омута прямо в далекий Царьград. Рука василевса была не самой главной, не самой повелительной силой, забравшей его, последыша. Рука василевса обладала силой только во Дворце, и не сумела бы дотянуться до него через море, через Поле и через северские межи...
Тогда Стимар открыл глаза и своей свободной, левой, рукой крепко сжал верного бегуна, так что он превратился в крохотный комок паутины и мог теперь легко потеряться в траве -- но только не на ладони.
И княжич перебросил его на ладонь правой руки. Верный бегун с быстротой воспоминания соскочил с нее на землю и покатился на полночь, не оставив за собой ни на руке, ни на земле никакой видимой тропы.
-- Мне должно идти на полдень, в Царьград. Не на полночь,-- сказал княжич.-- Ты слышишь меня, Глас Даждьбожий?