Цареградский оборотень

Над лесом и над вороным конем подняла княжича рука отца. Малой невольно потянулся к гриве, к своему любимому месту, перед всадником, но рука отца отвела его прочь, оставив висеть над землей, над градом, над рекой и над крохотным, как щепка, кораблем ромеев.

Отец закрывал собой всю полуночную сторону небес и земли, белея правой половиной лица и чернея левой. В правом его глазу, не срываясь, стояла молния.

-- Сын! -- изрек отец.

Княжич чуял, что отца нельзя ни о чем просить -- лишь тогда не случится ничего плохого и страшного.

-- Чей? -- изрек отец.

-- Туров,-- в полный голос ответил княжич, с трудом вздохнув в затянувшей грудь мокрой рубахе.

-- Тогда иди и плыви сам,-- велел отец, и великая сила отпустила малого на землю.

Только встав ногами на твердь, княжич увидел, что следом за конем отца стоят, облитые Луной, другие кони, а в седлах -- неподвижные, как неживые, воины-готы.

-- Тятя, прости,-- шепотом сказал княжич, чтобы не услышали чужие.

Седая туча отцовой бороды шевельнулась. Князь тронул коня и двинулся по берегу к Туровым землям. Он больше не обернулся. Княжич понял, что теперь ему остается или пропасть на чужом берегу, или вернуться самому на корабль ромеев, к теплой и доброй руке ромея Агатона.

Княжич спустился к реке там же, где взбирался на береговую кручу. Он летел вниз кубарем, отталкивая ветки, которые пытались ему помочь и удержать от падения. Теперь не нужно было никакой опоры.

Река показалась еще холодней, но -- только в первые мгновения. Долго и равнодушно хлюпала в ушах вода, пока княжич плыл к другому берегу. Потом так же долго и равнодушно шуршала холодная трава на чужом берегу. Княжич шел к кораблю, отворачиваясь от того берега, что все еще считал своим, и стараясь не замечать Луны, взгляда которой с небес теперь стыдился. Луна шла за ним следом, будто бегство не удалось обоим, а виноват в том только он один, княжеский сын с новым, крепким именем.

Между кораблем и берегом оставалась водная межа. Перейти ее можно было теперь без всяких заговоров. Княжич подумал, что ему теперь уже никогда не помогут никакие заговоры.

Корабельные стражники звонко цокали языками, опуская вниз конец толстой веревки. Перед тем, как взяться за него, княжич вытер с лица оставшиеся слезы и капли реки.

Старый ромей Агатон стоял посреди корабля, бледно светясь лицом, как покойник, вставший в первую ночь погребения. Он сутулился от холода и держал обеими руками большую теплую накидку.

-- Очень замерз, маленький каган? -- участливо спросил он, хрипя от сырости.-- Вода такая холодная, верно?

Чьи-то другие руки взялись за княжича, и он повиновался. Слетели с него прочь порты, рубашонка. Большое полотно обхватило его, помяло, потискало и, развернувшись, пропало. В новую сряду, сухую и мягкую, как пар, пахнувшую ромейскими сладостями, одели княжича. И наконец его всего с плеч до пят окутала накидка с меховым подбоем. Агатон осмелился на мгновение обнять княжича, и в его ромейских объятиях не было никакой живой силы.

-- Устал, маленький каган? Ты проплыл очень много, очень много -- так же бессильно стал шептать старый ромей в ухо Стимару, пытаясь согреть его своим шепотом.-- Я никогда не смог бы столько проплыть...

Княжич застучал зубами по теплой накидкой.

Тогда ему прямо под нос протянули плошку, из которой поднимался теплый, пахучий пар.

Зубы княжича так и забряцали по краям плошки. Он поперхнулся, облил подбородок. Но от первых же терпких, щиплющих язык капель отдалось по всему телу густое тепло. Даже свое имя, которое княжич еще опасался произносить, потому что от него всякий раз, стоило вспомнить, появлялся железный привкус во рту, - это новое имя согрелось целиком, от самого темени до острия. Закружились берега. Луна обошла корабельный столп и двинулась вниз, к лесу, оставляя княжича в одиночестве. Ему стало сразу и сладко, и горько, захотелось и плакать, и спать.

И он заснул, еще стоя на ногах. Он заснул, как только посмотрел на свой берег. Там, на самом краю обрыва был отец. Князь-воевода дождался, пока его сына вновь примут на корабль. До княжича дотянулось ржание отцова коня, сладко пахшее, как и новое имя, кузнями Большого Дыма.  А сам отец, сменив гнев на милость, улыбнулся своему сыну молнией, сверкнувшей над лесом...

Обойдя земли полянских родов, река с каждым днем становилась все сильнее, и все дальше она раздвигала от себя берега. Теперь княжич верил, что река течет прямо в небо и сделается самим небом, как только выйдет из берегов совсем. Все больше становилось работы веслам, все гуще потели гребцы. Река помогала кораблю, тянула его за собой, но, видно, сама тяжесть корабля тянула его в обратную сторону, к северским землям.

Становилось все теплее. Ромеи увозили княжича от осени к минувшему лету, у них все было наоборот. Корабль приближался к Солнцу, ведь ромеи жили гораздо ближе к нему, чем северцы.

Леса тяжелели вместе с кораблем, отставали по берегам, наконец отступили и потерялись совсем, оставив берега ровными и пустыми до самого окоема. Только по краямберегов, цепляясь за текучую воду, еще тянулись вереницы ветел.

Иногда по сторонам появлялись прямые деревья, похожие на мечи или наконечники копий, а больше -- на имя, которое дал отец своему последышу.

Все сильнее пахло вокруг так, как пах отец, возвращаясь с Поля. Княжич радовался тому, что, раз до этих земель добирался отец, то и ему, сыну князя-воеводы, совсем не надо бояться, хотя теперь он уже очень далеко от дома, а завтра будет еще дальше.

Заботливый Агатон тоже радовался, глядя на смелого княжича. Каждый вечер он незаметно отрезал от Луны душистые ломти и протягивал княжичу.

Мякоть Луны оказалась очень сладкой, и княжич стал понимать, почему ущербная Луна каждую ночь обходит корабль все дальше стороной.

На рассвете каждого нового дня все сильнее золотились на берегах травы. По золотым травам носились чужие всадники. Иногда с берегов доносился ровный, от земли до самых небес, грохот, поднимались вдали то серые, то сиреневые тучи пыли, и под ними растекались по простору во все видимые стороны неисчислимые табуны.

Всадники бывали разные -- и ликом, и числом, и вооружением. У одних лошади были лохматые, как собаки, у других -- в черно-белую масть да и мычали, как коровы. Одни клекотали пронзительно и коротко, как хищные птицы, другие издавали свист мокрой плети.

Агатон показывал на низкорослых наездников и их жеребцов, подобных длинноногим откормленным крысам. Кожа всадников местами оставалась голой, местами поросла густой моховой шерстью. Они были чернявы. Разъезжая по берегу, они мотали головами и размахивали, как бичом, своими волосами, заплетенными в  острую косу, без труда срубая кусты.  Всадники были вооружены широкими короткими мечами. Такими мечами они дрались, на них спали, когда спускались с седел, и на них же хоронили своих покойников, засовывая их под землю, как хлеба в печь.  Чужаки легко доплевывали до корабля набранными в рот сгустками овечьей крови, что доставляло им большое удовольствие.

-- Угры,-- называл их Агатон.-- Их предки -- гунны. Их боялся Рим... Теперь у них сил хватает только плеваться,-- сердито добавил он и принялся отскребать ножом от полы своего дорогого парчового далматика шлепнувшееся на него темное пятно.

К левому берегу однажды подступили бородатые кони с желтыми, пахнущими сыром, глазами. В седлах, увешанных со всех сторон выветренными до белых жил кусками мяса, сидели и бесстрастно смотрели на корабль молчаливые люди в шапках из волчьих черепов. Свои узкие и кривые мечи они держали в ножнах из цельных змеиных шкурок.

-- Касоги[71],-- сказал Агатон.-- Когда они спят, то отвязывают мечи с ножнами и бросают их в сторону ровно на двенадцать шагов. Их мечи ползают ночью по кругу, как змеи, и жалят всех врагов, которые хотят подкрасться незаметно.

71

Касоги, (или косоги или кашаги) — этноним (адыгов), часто встречающийся в русских, грузинских, арабских, византийских и других исторических и географических источниках, средних веков.