Страница 62 из 67
Ночью он под собачьи аплодисменты откатал программу, которую планировал представить новгородским слушателям назавтра. Жужа аплодировал ушами, замирая при первом же касании струн и внимая каждой ноте. Признательнее поклонника за всю свою жизнь Садко больше не встретил.
На следующий вечер, едва торговая изба опустела, музыкант начал готовиться к самоволке.
— Ты спрашиваешь, зачем я искал место, откуда нашу с тобой работу кто-нибудь, да когда-нибудь, да зачем-нибудь контролирует? — спросил он у пса.
Тому было, конечно, по барабану, он и забыть-то успел, что коллега-сторож куда-то лазил через забор. Но суть вопроса была не важна, важно — общение. А пес этим делом избалован не был, можно сказать, с самого рождения.
— А вот зачем! — торжественно промолвил музыкант и извлек откуда-то из своей каморки ворох стянутого веревкой тряпья. Завернул все это в свой трофейный полушубок, усадил на завалинку, сориентировав таким образом, чтоб было видно с того холма из-за забора. Приладил на воротник горшок и отошел полюбоваться.
— Это я, — показал он пальцем на полушубок с горшком.
Жужа не очень в это поверил, подошел, тщательно обнюхал, покрутился вокруг. Садко заподозревал, что собака сейчас готовится к тому, чтобы отметить его двойника, как часть охраняемой территории, но обошлось.
— Залезет строгий проверяющий — а мы на посту, точно?
Жужа согласился.
— Ты некоторое время будешь главным на вверенном нам объекте.
Пес согласился и с этим.
— Кто бы ни лез к нам — кусай его за жо… За самое жесткое место — за зад.
Вообще-то зад — достаточно мягкое место, кто, как не Жужа, это знал не понаслышке, но он возражать и спорить не стал, согласился.
— Если будут заманивать аппетитной едой — не ешь! Она отравлена, — продолжал инструктаж Садко.
Вообще-то вся прелесть воспитания пса-сторожа заключалась в том, что он мог питаться только из своей штатной кормушки. Все прочее — не еда. А к миске еще добраться надо. Так что Жужа в этом плане был кремень: ему хоть копченого кота из-под забора подпихни — даже не оближется. Поэтому собака не возражала и против последнего предложения.
— Ну, тогда, я пошел, — сказал музыкант. Без полушубка было достаточно свежо, но до памятной лавки добежать — всего ничего. Свое кантеле он решил не брать, рассудив, что всякая реакция возможна. Возможно, что и на голову попытаются инструмент одеть — так уж лучше пусть чужой. Голова-то выдержит, вот дорогая сердцу любого струнника вещь — вряд ли.
Жужа остался выполнять свои обязанности, муляж человека — тоже, а Садко припустил по слегка отсвечивающей свежевыпавшим снегом дороге к условному месту.
Его уже ждали. Точнее, ждала, потому что это была хозяйская дочка, пока не научившаяся разговаривать басом.
— Я уже заждалась вся, — пожаловалась она, вместо приветствия.
— Да так, понимаешь ли, бизнес, — уклончиво ответил парень.
— А чего ты без полушубка? — спросила девушка. — Пропил или проиграл уже?
— Может быть, в вашем кругу такое вольное обращение с одеждой и принято, но я воспитан в строгости, поэтому привык дорожить своими вещами, — изрек Садко, непроизвольно разминая пальцы, словно перебирая ими шерсть.
— Ну, пошли, — кивнула головой собеседница. — Народ как раз после бани, слегка поевши, к культурной программе готов.
— Погоди, — остановил ее музыкант. — Как зовут-то тебя?
На самом деле он хотел узнать, сколько людей собралось, не очень ли пьяные, какие у них музыкальные пристрастия и прочее. Но язык, вероятно, зажил самостоятельной жизнью.
— Чернава, — сказала девушка, а Садко, точнее — Родя, чуть не лишился чувств. Вот и давай после этого обеты! — Ну, ты идешь, или как?
— Или как, — пробормотал музыкант, но ноги понесли его за хозяйской дочерью. Вероятно, они тоже обрели самостоятельность.
Гостей было немного. До двадцати их количество не дотягивало, но десять перевешивало. Все они были упитанными бородатыми дядьками с одинаковым выражением на лице. С такими легко читаемыми эмоциями милостыню не подают; может быть, им дают, причем — всю, включая подворье, дойную корову, кур-несушек и постоянно настроенную на бой тещу. "Берите, братцы, ничего для вас не жалко, только в живых оставьте".
Между ними крутились какие-то неестественно радостные девицы — то ли прислуга, то ли невольницы, приблудившиеся со сказочных невольничьих рынков.
Никто не заметил появление нового человека, Садко опять превратился в человека-невидимку. Он хотел поздороваться со всей честной компанией, как наивно себя настраивал, но слова застряли где-то внизу живота.
"Так я ж отсюда живым не вырвусь!" — подумалось ему, представив, что музыка кому-нибудь придется не по вкусу. Еще додумать он не успел, как на ворот опустилась тяжелая рука, дернула куда-то в коридор и прошипела чуть пахнущим бражкой басом:
— Чего застыл, ирод? Бери свой инструмент и сядь в самый дальний угол. По команде сыграешь нам композицию.
— Какую? — смутился парень и настолько жалостливо посмотрел на Василису, все еще державшую его за рубаху, что та даже растерялась.
— Ну, не знаю, — пожала хозяйка плечами. — Сердобольную какую-нибудь. Про котенка.
Садко взял протянутое кантеле и на негнущихся ногах отправился в уготованный ему угол. Там он кое-как примостился, еле касаясь струн, провел настройку и дрожащим голосом, не дожидаясь команды затянул:
— А у кошки четыре ноги,
А сзади у ней длинный хвост.
А ты трогать её не моги
За её малый рост, малый рост
А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
Кота по пузу, кота по пузу.
А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
И мокрым полотенцем не моги.
А кошку обидеть легко,
Утюгом её между ушей.
И не будет лакать молоко,
И не будет ловить мышей.
А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
Кота по пузу, кота по пузу.
А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,
И мокрым полотенцем не моги.
А у ней голубые глаза,
На ресницах застыла слеза.
Это ты наступил ей на хвост,
Несмотря на её малый рост (из репертуара народного певца Мамочки "Республики Шкид", примечание автора).
Куплетов было много, они вылезали самостоятельно откуда-то из подсознания. И каждый доносил до аудитории тяжелую долю мелкого зверья. Сначала его не слушали, но потом кто-то уловил звуки струн, а кто-то — слова, а кто-то закусывал в это время. Когда Садко дошел до очередного повествования, что "собака бывает кусачей только от жизни собачей", его слушали уже все. Несколько человек роняли скупую мужскую слезу на бороду с остатками капусты и соленых груздей.
Откуда-то, чуть ли не из-под стола поднялся Василий и произнес страстную речь:
— Ша! — сказал он и опять потерялся.
Василиса сделала музыканту страшную рожу и провела ладонью по горлу. Он на угасающих касаниях закруглился и решил, что все, его песенка спета, полетит буйна голова с плеч. Но оказалось, что так объявился перерыв.
— Ты есть будешь? — спросила Чернава, когда Садко просочился в коридор.
Схватила его за рукав и по каким-то переходам уволокла в кухоньку, где под столом облизывала свою лапу кошка, чтобы потом причесать ею свое мохнатое личико, то есть, конечно, морду.
— Ешь, — сказала девушка, и музыкант поел.
— Пей, — сказала Чернава, и музыкант попил.
Если бы она предложила сплясать, Садко бы сплясал.
— А сыграй-ка мне, друг, что-нибудь такое энергичное и жизненное, чтоб душа удивилась, — оказалось, что он уже опять сидит в своем углу и готов рвать струны.
— Ты можешь ходить, как запущенный сад.
А можешь все наголо сбрить.
И то и другое я видел не раз.
Кого ты хотел удивить (А. Кутиков, примечание автора)?
Когда он дошел до неоднократного перепева "Скажи мне, чему ты рад?", народ за столами застучал кружками и завопил "Постой оглянись назад!" Песня затянулась, причем, затянулась хором. Много-много раз, даже тогда, когда музыкант уже прекратил играть.