Страница 15 из 67
— Ну и что? — спросил Илейко, для которого снег даже летом — не самая диковинная вещь.
— А то, что резкое похолодание в разгар тепла означает изменение тех законов, по которым мы все живем, — медленно, как детям, излагал свои мысли Пермя. — Изменение энергии сопровождается изменением температуры.
— Колдовство? — не удержался Мишка.
— Колдовство, — согласился Наследник. — И никак иначе.
6. Золотая Баба биармов.
Только ближе к вечеру погода унялась, снег прекратил вылетать откуда попало и принялся вяло таять. О том, чтобы идти в ночь, чавкая слякотью и подсвечивая себе постоянно разваливающимися факелами, разговор даже не заводили.
Илейко сбегал к ближайшей ламбушке, забросил катиску, и вернулся к товарищам обустраивать лагерь для ночлега. Ветер озлобленно махал голыми сучьями ольхи и шумел лапами елок и сосен. Погода шептала: укради, но выпей. Пить, конечно, было нечего. Да и воровать — не у кого. Разве что идти на берег ближайшего болотца и спрашивать местную suotar (типа кикиморы, в переводе, примечание автора): "Дамочка, сымагоном, либо иной спиртосодержащей жидкостью не богаты?"
Мишка наотрез отказался заниматься переговорами: кикимор он по жизни не встречал, да и не верил в их благоразумие. Да, вдобавок, лешие о сю пору находились в состоянии "холодной войны" с водяными. Объяснил это он по-простому:
— Глумиться они, подлые, любят. Как и мы. Только от их шуток в основном гибнут — без воздуха-то обходиться только рыбы могут. Плывет, положим, белка по своим делам. Видели вы когда-нибудь плывущих белок?
Илейко попытался вспомнить, даже представил себе водоплавающих белок, но почему-то воображение рисовало эту самую белку, плывущую в зубах у куницы, у лисицы, даже у щуки.
— А белка плывет, подняв хвост над водой, — продолжил Хийси. — Водяной ей на миг волной плеснет — и все, белка уже не плывет, она тонет. Не под силу ей мокрый хвост удерживать. Такие вот шуточки.
Когда окончательно свечерело лив принес вместе с катиской огромную щуку и налима средних размеров, а подсуетившийся Мишка добыл огромного черного глухаря. Пермя, чей вклад в предстоящую трапезу был крайне скуден, вызвался готовить. Ни Илейко, ни леший с лошадью ничего против не имели. Добытую птицу и рыбу спросить забыли, но им, по всей вероятности, было уже все равно.
Когда от костра, где запекались в глине деликатесы, пахнуло ароматом, заставившим животы всех троих завыть мастерству стряпчего осанну, Илейко, сглотнув слюну, неожиданно для самого себя, спросил Пермю:
— А что ты в одиночку-то в лесу делал?
— Да вы, поди, знаете, — ответил тот. — Я только скажу, что причина, побудившая меня ходить по лесам, связана с викингами, пошумевшими у Белого моря год назад.
Действительно, как оказалось, и леший, и лив, знали об этих событиях, вот только не задавались себе вопросом связи их с пермяком.
Год назад в Белое море пришли викинги. Ничего необычного в этом факте не было, вел их не раз уже побывавший в этих краях Торстейн. Для чего приходят норманны — известное дело: грабить и убивать. Но эти парни отметились в Кеми, где повеселились в меру своей фантазии и толщины кошельков. По окрестностям не шарились, да в этом и не было смысла: решающий в набегах фактор внезапности был потерян, а число обученных воинов среди местного населения им было не превзойти.
Но викинги покуражились в соответствующих заведениях Кеми и пропали, будто их и не было. Появились вновь они гораздо позднее, вот тогда и показали себя во всей красе. Правда, было их не так уж и много, поэтому в живых, если так можно выразиться, не осталось никого.
Но и кемского служивого народу полегло изрядно.
Дело-то было в том, что уязвимость викингов оказалась, как бы правильнее сказать, притуплена отсутствием крови. Раны они получали от различных колюще-режущих предметов в установленном кабацкими драками порядке, да вот только кровь из них не текла. Так, обозначится на срезе отрубленной руки красным цветом — и все. А викинг только ревет белугой и крошит всех и все вокруг себя. Успокоить можно было, только смахнув голову с плеч. Тогда у норманна, вероятно, зрение притуплялось, и его можно было рубить в капусту.
Мудрые и просто начитанные люди признали в обезумевших воинах мертвецов: кровь головной мозг ничем не питает, вот они и сходят с ума. А кровообращения нет по той простой причине, что так положено, когда сердце стоит. Иначе говоря — викинги померли, но сами этого еще не осознали. А то, что их тела пришли обратно в Кемь, где некоторое время назад они гудели на полную катушку, называется мышечной памятью. Такое вот происшествие имело место в году 5420 от сотворения мира.
Не успели все страсти улечься, а тут как тут еще один норманн нагрянул, вероятно припозднившийся. Начала его кабацкая голь убивать — так он не убивается. Всех побил, собаку бойцовской породы в канаву выкинул и пропал. Так отметился в Кеми Илейко Нурманин (об этом в моей книге "Не от мира сего 1", примечание автора).
Про поход же викингов, добравшихся до известной им реки, впадающей в Северную Двину, стало известно и Мишке. Точнее, про их обратное бегство, когда все лесные обитатели содрогались от ужаса, оповещая друг друга о нежити, пробирающейся по чащобам.
— Понятно, — сказал Хийси. — Пришли норманны вовсе не для того, чтобы в кости поиграть. Им интересен другой промысел: пограбить, отобрать нажитое, по голове кому-нибудь настучать. Сдается мне, что этот самый Торстейн неспроста в Кеми околачивался. Он что-то выведывал, а потом привлек своих друзей-товарищей, и — шасть, за прибылью! Только, мнится мне, не по карману им богатство досталось. Так, Наследник?
— Так, так, — ответил тот. — Но викинги — парни упертые, что вбили себе в голову — от того уже не откажутся. Мы и так, и эдак — без толку. Часть их изловили, другая ушла налегке. Схоронили добычу, но не справились, видать, с сопричастностью к высшим материям, да и померли на обратном пути. И сами того не заметили.
— А разве так бывает? — удивился Илейко.
— У нас все бывает, — пожал плечами Пермя Васильевич.
Когда-то на заре мира создал вековечный кузнец Илмарийнен золотого тельца, пытаясь унять тоску по погибшей от козней Куллерво жены. Кузнец-то он был от Бога, поэтому в тайне от премудрого Вяйнемёйнена заперся в своей кузне — и ну, молотом махать.
Сам кователь Илмарийнен
Раздувать мехи подходит.
Раз качнул, качнул другой раз,
И потом, при третьем разе,
Посмотрел на дно горнила,
На края горящей печки,-
Что выходит из горнила,
Что в огне там происходит?
Из горнила вышла дева
С золотыми волосами
И с серебряной головкой,
С превосходным чудным станом,
Так что прочим стало страшно,-
Илмарийнену не страшно. (Руна 37 Калевалы.)
Совсем с катушек слетел кузнец, задумал он исхитриться, да и оживить статую. Пустое, конечно, занятие, да только кто ж ему объяснит?
Вяйнемёйнен в отлучке, с Богом беседует по житейским вопросам, больше, как оказывается, обращаться не к кому. Народ, прознав о творении, валом повалил, руки ломает в экзальтации, плачет и подвывает: больно блеск золота притягателен! Ну, да ладно, где наша не пропадала!
Взял кователь Илмарийнен,
Взял он первою же ночью
Одеял число большое,
Да принес платков он кучу,
Две иль три медвежьи шкуры,
Одеял пять-шесть суконных,
Чтобы спать с своей супругой,
С золотой женою рядом.
Он с того согрелся боку,
Где покрыли одеяла;
Но с другого, где лежало
Изваянье золотое,
Только холод проникает,
Лишь мороз проходит страшный,-
Этот бок уж леденеет,
Уж твердеет, словно камень. (Там же.)
Под одеялом-то блеск золота не виден, вот только холод пробирает до костей. А тепла, душевного человеческого тепла — нету. Прям, хоть помирай от печали-кручины. Но тут как раз Вянемёйнен подоспел, да как всыплет кузнецу по первое число!