Полярник

— Вот в каких нечеловеческих условиях приходится служить — казенная одежда не выдерживает! — вздохнул Карачан, и мы отправились на последнюю ночевку в казарму. Никакой печали по этому поводу я не ощущал.

Ночь прошла скверно. Я чего-то волновался. Мы с Лехой уезжали поздним вечером следующих суток поездом на Питер, Карачан — дневным автобусом на Киев. Мы проговорили часа два, сидя на полу в Ленинской комнате с выключенным светом. Мечтали, конечно, кто, как напьется по приезду домой. На дальнейшую судьбу пока прицела не было — все должно быть замечательно, ведь мы же становимся свободными!

А утром у нас в автопарке было торжественное построение, где Муса перед строем зачитал приказ о моем увольнении. Идти на это мифическое построение я вообще-то не собирался, но почему-то пошел. Нашел у каптера свой зимний прикид — «пш», не идти же в рванном, и отправился, невзирая на нежелание. Попасть в парк мне было, в принципе, необходимо — там в моем персональном «кабинете», в вулканизаторной, в отдельном шкафчике висела моя гражданская одежда. Ехать домой в чем-то казенном я даже не пытался. Дело в том, что еще на заре моей службы, перед присягой, когда народу раздавали парадные мундиры, мне оного не нашлось. Впрочем, со мной в подобную ситуацию попали многие, те, кто был выше 185 сантиметров. Набралось нас около двадцати человек. Злобный и истеричный каптерщик по фамилии Горбачев брызгал слюной и пытался нам всучить форму, в которой основным элементом являлись бы бриджи. Может быть, где-нибудь в жарких джунглях Лесото, да еще в партизанском отряде, это бы было стильно, но в наших боевых условиях это казалось неприемлемым.

— Пришьете себе проставки на штаны! — визжал Горбачев. — Чего я — виноват, что на таких длинных уродов роста нету?

— Сам ты — урод, — сказал двухметровый Вавилов из «макаровки» и бросил свою парадную форму в лицо каптенармусу.

— Дневальный, зови сюда сержантов! — успел проверещать Горбачев перед тем, как в него полетели «парадки». Мы сжали кулаки и возвышались перед дверью в каптерку, как баскетбольная команда.

Сержанты набежали небольшим отрядом, человек в пять, сразу начали орать, словно соревнуясь, кто громче? Похоже, темы они не просекли, просто приводили солдат в стандарт. Мерзкий хлыщ Горбачев сразу же выскочил из своего закутка и, радостно попытался пнуть ближайшего к нему «баскетболиста». Но тот подобной вольности с собой не позволил. Эдик Базаев из ЛАТУГА, увлекающийся в свободное от «предполетной подготовки» время железом, изловил чужую ногу, задумчиво посмотрел на ее хозяина, потом перехватился одной рукой за шкирку, другой — за ремень, поднял каптерщика над головой. Картина была красивая: русский воин — богатырь держит над головой трепыхающееся тело супостата. Потом Эдик метнул молчаливого Горбачева над головами сержантов, над двухъярусными кроватями прямо в объятья несчастного дневального. Потолки в казарме были высокими, поэтому каптенармусу удалось ощутить радость свободного полета.

Сержанты невольно пригнулись, когда над ними пролетал такой «пикирующий бомбардировщик». Наверно, они испугались инстинктивного беспорядочного «бомбометания».

На шум случился строгий прапорщик, по должности — старшина батареи. Он внимательно оглядел крепко обнимающегося с Горбачевым дневального — у того от ужаса, что он не на тумбочке и не отдает честь, стали закатываться глаза. Потом старшина посмотрел на наши скульптурные композиции, приподнял за козырек фуражку, причесал волосы и прогрохотал:

— Чего, костюмчики не подошли?

Мы все молчали. Тогда он продолжил:

— Ну и хрен с вами! Присягу за строем принимать будете.

И ушел, не попрощавшись.

Один из самых сообразительных сержантов сказал, чтоб разрядить ситуацию:

— Вольно. Разойдись.

Мы пожали плечами и стали расходиться. В это время из-за наших спин выдвинулся маленький, щупленький питерский пэтэушник Степанов:

— Товарищи сержанты! — начал он, старательно имитируя отдание чести, — разрешите мне свою парадку забрать!

Младший сержант Гореликов, ближайший к Степанову, удивился:

— А ты что, не получил ее?

— Получил!

— Ну, и куда ты ее подевал?

— В каптера бросил! — с достоинством ответил Степанов.

— Зачем? Что, тоже рост не подошел? — спросил Гореликов.

Тот в ответ только пожал плечами: мол, все бросали — и я бросил. Посмеялись немного. Но через десять дней нам всем действительно пришлось принимать Присягу за строем, чтоб не портить торжественного момента для немногочисленных родителей, ветеранов и старшего командного состава. Впрочем, обиды никто не испытывал.

В парке Муса выстроил все наше отделение, вежливо попросив меня присоединиться к строю. В этой вежливости была скрыта какая-то подлость. Васька-Бык, как ни в чем не бывало, расхаживал взад — вперед. Цыган бессмысленно выпучивал свои коричневые коровьи глаза в никуда. Мне так захотелось куда-нибудь исчезнуть, что лишь осознание своей гражданственности помогало сохранить спокойное выражение лица.

— Равняйсь! Вольно! Смирно! — заревел Муса.

Некоторые, еще не совсем привыкшие к закидонам нашего большого босса, слегка расслабились.

— Не понял, румыны! Была команда смирно! — прогрохотал прапорщик и подался вперед. Малодушные должны были от этого движения падать в обморок. Васька-Бык тоненько захихикал.

— Товарищи солдаты! — продолжил Муса. — Все неуволенные в запас — два шага назад шагом марш!

Я оказался перед строем.

— Отлично! Почему мы здесь сегодня собрались? Кто скажет? — он обвел взглядом настороженных солдат. — Рядовой Цыган!

Цыган покрутил глазами и квакнул.

— Я думаю, вы все согласитесь с этими словами. Молодец, Цыган!

Муса постоял, покачиваясь с носка на пятку, не обращая на меня никакого внимания. Брюхо его слегка колыхалось под кителем, полностью заслонив от меня Быка. Мне представилось, что тщедушный Васька, наверно, легко мог поместиться во чреве этого гиганта. И я вообразил себе картину, как прапорщик пожирает другого прапорщика. Ваишник недовольно хмурит брови, стреляет глазами, шевелит усами, но молчаливо поглощается Мусой, который виделся мне эдаким крокодилом из сказки Чуковского, лопавший Бармалея.

— … каждый из вас понял, что здесь правила устанавливаю я! — донесся до меня голос командира. — Верно, Цыган?

Тот вздохнул.

— Чего ты шумно дышишь? Ты что — лошадь?

Цыган вздохнул еще глубже.

— Каждый из вас уедет домой после службы в ОРМ настоящим воином: с дембельским альбомом, прошитыми белым кантом погонами и фуражкой с набитой тульей. Девки за вами будут бегать табунами, солнечные зайчики от значков и медалей будут вызывать слезы у беззубых дошкольников, старики будут махать вам вслед руками, радуясь за защитников отечества! Все это у вас будет! Но никогда не будет у него! — тут он указал на меня пальцем, копируя жест Ильича.

Я удивился, но не подал виду. Из-за живота оратора выглянул Васька-Бык и пытливо уставился на меня, будто первый раз видел.

— Это, товарищи солдаты, не воин. Это — господин студент! — Муса вплотную подошел ко мне. — Поэтому он не может быть ни сержантом, ни рядовым, ни даже ефрейтором. Где наша черная метка? — он обернулся почему-то к Передерию.

Тот растерянно стал шарить по своим карманам и недоуменно развел руками.

Муса торжественно, как жрец инков при жертвоприношении, поднял руку, двумя пальцами уцепился за мой погон и с треском легко оторвал его вместе с рукавом.

— Вот она, наша черная метка! — замахал он, как знаменем моим несчастным погоном. Строй потрясенно молчал. Даже Цыган непроизвольно открыл рот.

— Цыган! Рот закрой — трусы видать! — не унимался прапорщик. — Низложен, господин студент! Все! Нет не все!

Он оторвал второй погон, чуть ли не с моей рукой: