Дорога на Берлин

Мало-помалу жители перестали ходить перед домом Мясникова, но тогда Крылов сам отправлялся гулять по городу и, если бывал в дурном настроении, многих встречных приказывал пороть или сажать в кордегардию.

Но, видно, жизнь так устроена, что человеку не дано быть счастливым. Все, кажись, имел Василий Аристархович, все удалось ему, а в сердце у него завелась червоточина. И причиной тому была простая женщина — мясниковская жена Катерина.

Как-то под вечер она, глядя мужу в глаза, сказала:

— Намедни левизор этот меня к себе звал. А не пойду — извести грозился.

— И что же ты, Катеринушка? — бледнея, спросил Мясников.

Положив руки на плечи Мясникову, она тихо сказала:

— Запомни, Павел Семеныч: пусть он со мной что хошь делает, хоть огнем палит, не лягу я к нему в постелю. Это вы, мужики, перед ним труситесь. А мы, бабы, упрямые. Мы к боли да к беде терпеливые. Ломать станет — и то стерплю, только в рожу его скверную плюну.

— Погубишь ты себя, да и меня тоже, — растерянно бормотал купец, с неловкой лаской сжимая Катеринины руки. — Ты бы с ним вежливенько… Извините, дескать…

Она отодвинулась.

— Ужли итти к лядащему присоветуешь? — презрительно сказала она и, сурово сжав губы, вышла из комнаты.

К ночи Крылов прислал за нею троих солдат.

— Велено доставить, — угрюмо произнес один, — доброхотно али силком.

Она оглянулась по сторонам. Мясников порывался что-то сделать, но руки его дрожали. Дети, забившись в угол, горько плакали. Катерина набросила на плечи платок и пошла с солдатами.

Коллежский асессор стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. На полу валялась опорожненная бутылка.

— Явилась, душечка? — сказал он вкрадчиво и странней, подпрыгивающей походкой обошел вокруг нее. — Супротив меня идешь? Супротив Крылова! — Он заскрежетал зубами и рванул ворот рубахи. — Эй, ребята! Сия женка сегодня государева слугу честного обидела. А потому приказываю я ее тотчас наказать примерно. И вас за труды благодарностью не оставлю.

Катерина рванулась к дверям. Ее перехватили, скрутили руки….

Крылов, размахивая в такт руками, следил, как вспухали под розгами багровые рубцы.

— Постой, братцы, — мотнулся он вдруг и, припав вплотную к лицу Катерины, прошипел: — Скажешь слово — озолочу, возвеличу!

Схваченная жесткими руками солдат Катерина не могла пошевельнуться. Она только застонала и в упор глянула на ревизора. От этого взгляда Крылов побелел.

— Постой же! — Он кликнул солдат и велел привести Мясникова.

— Слышь, Павел Семеныч, — обратился он к бледному купцу, — ты на меня дотоль претензиев иметь не должен. В пытошную тебя не водили и денег всего пять тысячей с тебя взял. А в сей час прямо тебе объявляю: уговори ты жену свою сделать по-моему. Коли не уговоришь — пошлю тебя прямо отсюдова на виску, и там под кнутьями дух испустишь. А дом твой забрать велю, и ребята малые по-миру пойдут. Сказал я тебе теперь — и слово мое крепко.

Он налил себе стакан водки, выпил его залпом и тяжело опустился в кресло.

Потом схватил лежавшую на столе плеть и протянул купцу.

— Бей ее!

— Василий Аристархович, о боге вспомни…

— Вспомнишь о нем, как сейчас поведут тебя в застенок, — насмешливо отозвался ревизор.

Обливаясь слезами, Мясников начал стегать жену.

— Уступи ты ему, вельзевулу, господину ревизору, — приговаривал он с усилием, — замучит он нас. Если приневолят, и грех не в грех.

— Слаб ты, вижу, в науке кнутобойства, — с мрачной усмешкой проговорил Крылов, — но добро тебе, что не ослушался. Хватит на сейчас. Завтра приходите оба. Еще поучишь. Авось, мужа послушается…

Но в ту же ночь стряслось с ним такое, чего никто в Иркутске, паче он сам, ожидать не мог.

…Катерина нею ночь не ложилась. Мужа она не винила. Вспоминая его побелевшее лицо и катившиеся градом слезы, она испытывала к нему только брезгливую жалость. Но робкие удары, которые он нанес ей, жгли ее непереносимо. Ее терзала мучительная обида а себя, за мужа, за всех тех, кого обрек себе в жертву ревизор, наслаждаясь их смиренной покорностью. Она возненавидела ту покорность, восстала против нее. Пускай смерть, каторга, клеймо палача — все лучше, чем безропотное подчинение.

Неведомое си чувство овладело ею, взмыло и понесло. Ее собственная судьба, дом, дети — все отступило, потеряла свое, казалось бы, необоримое могущество. Она сидела, прислушиваясь к звучавшим в ней голосам, радуясь ощущению совершенной свободы от сковывавших ее пут.

За окном все больше светлело. Белесая муть рассвета прояснялась, брызнули первые лучи солнца. Катерина встала и, взяв в руку большой нож, неслышными шагами прошла на половину ревизора.

От скрипа двери Крылов тотчас проснулся.

— Кто пустил? Что надо? — воскликнул он. Тут он узнал Катерину. — Любушка! Пришла-таки?

Женщина медленно занесла руку с ножом.

Ревизор завизжал и выхватил из-под подушки пистолет. Катерина молча, с размаху, ударила его в грудь, вытащила нож и ударила вторично. Алая кровь обагрила ее руки. Она испуганно посмотрела на нее, разжала пальцы и без чувств упала на пол.

…Сперва ее хотели заключить в тюрьму, но неожиданно весь город встал на ее защиту. Купцы, чиновники, даже дворовый люд теснились под окнами Мясниковского дома; команда ревизора, боясь расправы, разбежалась. Тогда на сцену выступил губернатор. Под шумное одобрение громадной толпы он объявил, что Катерину, как доведенную до крайности угрозой бесчестия, не тронут.

Раны Крылова оказались неопасными. Он грозился, едва встанет, жестоко расправиться с иркутянами. Но вдруг из сената пришел указ заковать Крылова в кандалы и доставить в столицу.

Однако Катерина не узнала об этом указе. За несколько дней до того она исчезла. Ее искали и в лесу, и на дорогах, и даже обшарили речное дно. Никаких следов не оказалось.

Глава вторая

Ольга

Ольга жила в имении Румянцева Поджаром, неподалеку от Новгорода. Перед уходом в армию Евграф Семенович перевез ее сюда, чтобы избавить от домогательств Тагена. Целыми днями она бродила по зеленым лужайкам, спускалась в сырые овражки, в которых никогда не просыхала трава, задумчиво глядела на маленькие, словно нарочно вкрапленные в зелень лугов озера, по которым от каждого дуновения ветерка пробегала пестрая рябь. На душе у нее было спокойно и грустно. Она сама не знала, что томит ее. Смутное предчувствие какой-то большой перемены в жизни нависло над ней, словно тень от незримого облака. Томясь неизвестностью, она страстно ждала, чем разрешится тревога. По ночам подходила к окну, глубоко вдыхала лившийся из парка свежий воздух и пыталась успокоить глухое, гулкое биение сердца.

Иногда в такие часы мысли ее обращались к отцу. Когда-то, прижавшись к нему, она чувствовала надежную защиту ото всех опасностей, уверенность и спокойствие. Но теперь воспоминание об отце, хотя попрежнему родном и близком, не приносило ей облегчения. Шатилов? Он милый, честный, добрый, искренно любит… Но думая так, она понимала, что лукавит с собой: губы ее шептали его имя, а в душе ничто не шевелилось.

Бывало вдруг, что перед ней вставало бледное лицо с черными грустными глазами и низкий грудной голос с отчаянием и страстью произносил: «Я как увидел вас, так словно мечту свою узрел».

В такие минуты она бросалась с пылающими щеками на колени перед иконой, но, не найдя облегчения в молитве, убегала подальше от людей. Забившись в укромный угол, она подолгу сидела, ненавидя и презирая себя, мечтая о грубой власянице монахини. Потом, успокоившись, возвращалась, осунувшаяся, с запавшими глазами, с упрямо сжатым ртом.

Однажды, когда Ольга бродила в ближнем лесу, пытаясь разобраться в обуревавшем ее беспокойном волнении, ей повстречалась незнакомая женщина. Она шла босиком, не спеша, иногда наклоняясь, чтобы сорвать какую-нибудь травку или понюхать цветок. В руке она несла маленький узелок и пару истоптанных башмаков.