Дорога на Берлин

— Што, дьявол? — истошно закричал солдат. — Думал, Митька помер? Нет. Я зубами тя… до-достану.

Лицо его побелело, и он опрокинулся навзничь.

Внезапно до слуха Шатилова донесся чей-то знакомый голос. Кто-то густым басом спокойно отдавал приказания: «Не подпускай к гаубицам! Гранаты швыряй».

Шатилов мучительно силился вспомнить, кто же это… И вдруг до боли обожгла мысль. «Да ведь это Микулин!» Он рванулся на голос и увидел…

Старый сержант с тремя-четырьмя солдатами отбивался от целой толпы пруссаков, стараясь не допустить их к орудиям. По лицу у него струилась кровь, одна рука бессильно висела вдоль тела.

— Евграф Семеныч! — невольно крикнул Шатилов, устремляясь в самую гущу свалки.

Но в этот момент прусский офицер почти в упор выстрелил в Микулина. Старик пошатнулся и упал на пушку, словно прикрывая ее своим телом.

И почти сейчас же Шатилов ощутил резкий толчок в бок. Он быстро оглянулся, но никого не увидел. «Показалось, верно», подумал он. Но боль не проходила. Ноги налились свинцом. Странная слабость овладела всеми членами. Он остановился и, улыбаясь растерянной, недоумевающей улыбкой, опустился на землю.

Как в тумане, увидел он несущуюся мимо него русскую кавалерию. Ему показалось, что он узнал Румянцева.

«Это от раны… мираж…» — слабо проползла мысль, и он потерял сознание.

В критическую минуту боя, когда Большой Шпиц был затоплен пешими и конными полками неприятеля, Румянцев лично повел в атаку бывшую у него под рукой слабую кавалерию. Энергия натиска восполнила малочисленность. Архангелогородский и Тобольский драгунский полки смяли знаменитых белых гусаров Путкаммера; при этом сам Путкаммер был застрелен.

Одновременно пехота Берга опрокинула прусских гренадеров.

Большой Шпиц был очищен от неприятеля.

Однако Фридрих упорствовал. Он возобновил атаку, вводя все новые и новые полки. Но они несли громадные потери от гаубиц Бороздина, и к тому же им приходилось вести простой фронтальный рукопашный бой, которого так не любил прусский король и в котором так сильна была русская армия. Здесь шансы пруссаков были ничтожны. Вдобавок, численного перевеса у Фридриха больше не было. Со стороны Юденберга на Большой Шпиц непрестанно подходили подкрепления: Салтыков, умело сообразуясь с к действиями противника, передвигал резервы к угрожаемому пункту.

На Фридриха было страшно смотреть. С его уст слетали отрывистые, непонятные слова, лицо то бледнело, то краснело. Он не мог примириться с мыслью, что победа ускользнула от него. Несколько раз он сам приводил свежие полки и принуждал их итти в огонь. Мундир его был прострелен, под ним было убито две лошади Одна из них, падая, едва не придавила его. Флигель-адъютант Гец успел вытащить короля.

— Ваше величество! Умоляю вас, не рискуйте собой. Что будет делать армия без вас? — обратился он к нему.

Фридрих имел наготове ответ в стиле древнего римлянина:

— Мне надлежит здесь так же хорошо исправлять мою должность, как и всем прочим, — ответил он, вызвав этой фразой хор восторженных восклицаний у свиты, которая даже в этот час прежде всего заботилась о придворном этикете.

В этот момент шальная пуля впилась Фридриху в грудь. Бывшая у него в кармане золотая готовальня спасла его от смерти: пуля остановилась в ней, сделав изрядную вмятину. Гец схватил поводья королевского коня и увел его за собой. Фридрих слабо сопротивлялся, но скорее для вида.

Было уже пять часов вечера, и король с тупым упорством проигрывающегося азартного игрока решил пустить в ход свой последний козырь. То, чего не смогла сделать пехота, должна совершить кавалерия. Она спасла прусскую армию при Цорндорфе, ей же вручается судьба Кунерсдорфской битвы.

Но принц Вюртембергский медлил выполнять приказ короля. При Цорндорфе он видел, как зарвавшийся правый фланг Фермора с каждым шагом все больше подставляет себя под удар. Теперь же перед ним были только могучие батареи, безустали изрыгавшие ядра и картечь; под этим страшным огнем кавалерии придется пробираться между прудами и, наконец, броситься на окопы, профиль которых ей неизвестен. Окопы эти заняты русской пехотой, которую тщетно пытались расстроить отборные полки Фридриха. Поистине тут было от чего потерять голову.

А король все настойчивее требует немедленно, сию минуту, начать атаку.

— Что же, — говорит принц Вюртембергский, — вверим себя, если не богине разума, то хоть богине удачи.

Он оглядывает в последний раз свои эскадроны и машет платком. Кавалерия тяжелым галопом движется к Кунерсдорфу, в открытую огненную пасть, давно приготовлению русскими.

Артиллеристы Бороздина работают наславу. Из окопов несется густой рой пуль; тут засели полки Невский, Казанский, Псковский, 3-й и 4-й Гренадерский. Пыл пруссаков быстро остывает. Напрасно принц носится взад и вперед в грохочущем аду. Никто больше не следует за ним. Прусская кавалерия в полном беспорядке скачет обратно.

Увидев отступление пруссаков, два эскадрона русских кирасиров и два эскадрона австрийских гусаров проскакивают через окопы и устремляются в погоню, усугубляя вмешательство противника. А пушки все бьют и бьют, посылая вдогонку удирающим ядра и картечь.

За прудами Зейдлиц, держа на перевязи раненую руку, бледный от потери крови, привел в порядок отступившие эскадроны. Вокруг падали долетавшие и сюда снаряды. Тугие волны горячего воздуха клубили едкую пыль. На зубах скрипел песок, и этот скрежет, как бы твердивший о бесславном отступлении, был унизителен.

— Где генерал Финк? — спросил Зейдлиц.

— Ранен.

— А Гюльзен?

— Тоже ранен.

— Позовите ко мне принца Евгения.

— Он ранен.

Зейдлиц разразился проклятием. В хорошенькую историю вовлек их король!

Адъютанты вокруг него тревожно шептались: занятые русскими холмы покрылись черными точками. От Большого Шпица они быстро распространялись вниз, в лощину Кугрунда, и по направлению к Мюльбергу.

— Атака… Русские перешли в наступление… — взволнованно шепчутся адъютанты.

Нарвский, Московский, Казанский, Воронежский полки погнали неприятеля в Кугрунд. С другой стороны шли вологодцы, апшеронцы и азовцы. Сильные в обороне, русские оказались не менее сильны в наступлении. Пруссаки же, когда им довелось защищаться, не проявили и половины той стойкости, какую обнаружили утром русские. Теперь армии как бы поменялись ролями. Главная масса прусской пехоты скучилась на Мюльберге и гибла там от огня шуваловских гаубиц, искусно направляемых Бороздиным.

Фридрих понял, что на свою пехоту он больше не может рассчитывать. Оставалась кое-какая надежда на кавалерию: может быть, ей удастся хоть прикрыть отступление армии. Выполняя приказ короля, Зейдлиц вторично перевел эскадроны через пруды и устремился на окопы. И снова его встретил непроходимый ливень пуль и ядер, а с фланга ударила на него конница. На этот раз Румянцев бросил в бой всю кавалерию. Киевские и новотроицкие кирасиры, архангелородские и рязанские конногренадеры, тобольские драгуны, и с ними австрийские гусары Коловрата и Лихтенштейна налетели на левое крыло Зейдлица и совершенно разгромили его.

Фридрих мечтал о чуде. Видя, как растекаются русские полки, уже перешедшие Мюльберг и теснящие пруссаков к болотистым берегам Тюнера, он вдруг хрипло сказал подполковнику Бидербее.

— Возьми моих лейб-кирасиров и останови или хоть задержи русских.

С замиранием сердца он следил за этой атакой. Кирасиры зашли во фланг Нарвскому полку и лихо устремились на него. Вот они врубились, прокладывая себе широкую кровавую дорогу; вот уже дрогнули ряды русских. Но что это? Откуда-то появляются толпы всадников на низкорослых лошадях Они, как туча, обволакивают кирасиров, убивают их, выхватывают их штандарт. Подполковник Бидербее тщетно бьется в схвативших его крепких руках.

Фридрих опускает подзорную трубку. И эта карта бита…

Нарвцев выручил Чугуевский казачий полк, на долю которого выпало отразить последнюю отчаянную попытку Фридриха спасти остатки своей армии.