Дорога на Берлин

— А кавалерия? — спросил Ивонин.

— Всю кавалерию, регулярную и нерегулярную, русскую и австрийскую, пущай поставят за правым флангом. Сие как бы общим резервом нашим послужит. Иди, дружок! Завтра цельный день при мне будешь. А ты, — он повернулся к Шатилову, — оставайся в Обсервационном корпусе; ежели же оный в негодность приведен будет, то поступи в распоряжение графа Румянцева. Ступайте оба теперь…

— Ну, вот и бой, — сказал Шатилов, когда они вышли. — На сей раз рука твоя не мешает тебе участвовать в нем. И, видно, отчаянная баталия предстоит нам.

— Да, завтра или мы Фридерика, или он нас. Решится, русский ли, прусс ли. Попрощаемся, Алеша!

Они обнялись и поцеловались.

Забрезжила заря двенадцатого августа 1759 года.

Высокая, мокрая от росы трава чуть приметно, трепетно колыхалась под порывами утреннего ветра. Вдоль всего неба протянулась гряда облаков, похожих на гребни крутых гор. Было свежо, и бодрящая свежесть рассветной прохлады веселила и радовала людей.

В исходе третьего часа утра русская армия была уже в полной готовности к бою.

Салтыков со всем своим штабом находился на Юденберге.

Судя по донесениям разведчиков, прусская армия, построенная в две шеренги и имея впереди кавалерию Зейдлица, переправилась через болотистую реку Гюнер, и аванпосты ее появились сразу во многих пунктах.

— Фридерик действует так, как бы со всех сторон атаковать хочет, — сказал Салтыков, — но это не более, как высматривание или — того паче — желание скрыть, где он доподлинную атаку задумал. Пока мы о неприятельских обращениях ничего определенного заключить не можем, то и сами ничего предпринимать не будем.

Составив очень остроумный и смелый план атаки русской армии, Фридрих не принял во внимание одного обстоятельства: условий местности. Он ознакомился с ними только во время марша, из рассказов проводника-лесничего. Пока же король, все более хмурясь, слушал лесничего, войска его перебирались через буераки, песчаные косогоры, топкие болота, пруды, и в конце концов тот обходный маневр, на который король намеревался затратить лишь два часа, отнял в действительности восемь часов. Только к десяти часам прусская армия, истомленная долгим маршем и жарою, вышла к русским позициям.

Прусские батареи открыли сильный огонь. В то же время в разных местах показалась неприятельская пехота.

Ивонин получал ежеминутно притекавшие донесения, делал из них краткие сводки и докладывал главнокомандующему.

— Видимо, король вскорости атаку против нашего левого крыла начнет, — сказал наконец Салтыков. Пожевав губами, он добавил: — Передай, братец, Бороздину, чтоб зажег снарядами деревню Кунерсдорф, дабы затруднить неприятелю развертывать там свои силы. И посмотри, в порядке ли конница наша.

Ивонин поскакал к батареям, передал приказание, а затем направил коня к подошве горы, где сосредоточился мощный кавалерийский резерв. Русская регулярная кавалерия насчитывала один гвардейский полк, шесть кирасирских, шесть конногвардейских и восемнадцать драгунских. В драгунских полках было по шесть эскадронов, в прочих — по пяти; в каждом эскадроне числилось сто пятьдесят сабель. Ивонин проскакал мимо регулярных, потом мимо казаков, мимо австрийской конницы и, совершенно удовлетворенный порядком и бодрым видом всадников, повернул обратно. — Пробираясь сквозь строившиеся пехотные полки, он ловил обрывки разговоров:

— …По пятьдесят пуль выдали да по две ручные гранаты, велели в сумки положить, видать, горячая баня будет… Приказали нам нашить кусочки разнопестрого гаруса на шляпы, чтобы полки отличать, а гарусу-то и нехватило, стали раздергивать его, он и вовсе на шляпе не сидит — одна кутерьма…

Ивонин подхлестнул коня, переведя его в галоп.

Канонада гремела все громче. Большая часть прусских батарей била против левого фланга. Около полудня крупные силы прусской пехоты стали спускаться с высот, направляясь с разных сторон на войска Голицына. Окопы здесь были вырыты неудачно, не сообразуясь с местностью: лежавшие впереди русских укреплений лощины не могли быть обстреливаемы, и потому в самый критический момент приближения неприятеля русская артиллерия прекратила огонь. Это была ошибка: даже не нанося ущерба пруссакам, огонь русских пушек был тем полезен, что придавал бодрость войскам Обсервационного корпуса. Теперь же они, и без того растерявшиеся от вида подавляющих сил неприятеля, устремившихся на них, вконец смешались. Гренадерские роты после первой же схватки были сбиты и побежали к болотистым берегам Одера. Из двух полков была образована вторая линия, и ей удалось задержать наступающих, но только на самое короткое время. Пруссаки поставили на Мюльбергской высоте батарею, и она осыпала картечью перестраивающиеся и отступающие части.

Шатилов был в числе тех немногих офицеров, которые, несмотря на смятение и общее замешательство, пытались переломить течение событий. Его мозг сверлило воспоминание о Пальциге, о том, как его рота бежала, а после вернулась и храбро ударила на врага. Может быть, и теперь случится то же? Он с некоторым даже удивлением подмечал, что совсем не чувствует страха, и даже, когда осколок картечи перебил ногу Наметке, он только почувствовал досадливое раздражение и громко выругался, слезая с упавшей лошади. Страха не было, и ему казалось, что все другие должны испытывать то же состояние спокойной уверенности, собранности и гнева.

— Стой, братцы, стой! — крикнул он, смешиваясь с беспорядочно валившей толпой гренадеров. — Куда же вы?

Никто не ответил ему. Люди обтекали его, как обтекает ручей неожиданное ненужное препятствие. Только один солдат с красным сердитым лицом и нависшими рыжими бровями буркнул:

— И-эх, ваше благородь!.. Зря вы это… Будь хучь храбер, а что сделать… Сейчас его сила.

Нахлынула новая волна отступавших, и Шатилов, махнув рукой, дал увлечь себя неудержимому людскому потоку.

Беспорядочно отступивший Обсервационный корпус так и не принял больше участия в сражении. Численность армий теперь уравновесилась, к тому же пруссаки захватили сорок два исправных орудия, которые они немедленно ввели в действие. С Мюльбергской возвышенности они получили возможность обстреливать продольным огнем Большой Шпиц, где сосредоточивались теперь крупные силы русских.

Удача неприятеля на первой стадии боя не обескуражила Салтыкова: в его планы входило «навлечь» главные силы Фридриха на свое левое крыло, заставив его затем последовательно штурмовать все более трудные позиции. Непредвиденным оказалось только чересчур уж беспорядочное отступление шуваловского корпуса и потеря значительной части артиллерии. Но Салтыков надеялся, что в дальнейшем ходе битвы эти успехи Фридриха потеряют свое значение.

— Начало у пруссов хорошее, да конец-то важен, — проворчал он. — Теперь Фридерик до самого нашего правого крыла и до реки Одера продираться станет. А мы употребим сильные против того способы. Прикажи, господин секунд-майор, чтобы генерал Панин переменил фрунт налево крайними полками обеих линий и усилил их гренадерскими ротами Лаудона. Начальство над этим деташементом пусть возьмет Брюс и сей же час спешит на помощь Голицыну. А полки Белозерский и Нижегородский вели построить позади Брюса, как бы новой линией.

Ивонин торопливо передавал приказания. К нему подъехал присланный Паниным генерал-майор Бибиков и тихо спросил, как обстоят дела.

— Старик уж очень мудрено командует, — прошептал он, кивая на Салтыкова. — Я генерала Вильбуа встретил, он встревожен: говорит, тактика не тому учит.

— Главнокомандующий не столько с тактикой сообразуется, сколько с неприятельскими обращениями, — так же тихо ответил Ивонин. — На Большом Шпице, поперек бывшего фрунта позиции ныне шесть линий выстроено. Этот орешек покрепче, чем корпус князя Голицына.

Бибиков с некоторым сомнением покачал головой.

— Лишь бы главную батарею на Большом Шпице не отдали, — проговорил он. — Но и то сказать: ее ведь генерал Румянцев защищает, а с ним Апшеронский, Псковский, Вологодский да два гренадерских полка. Из сих войск ни одного человека не тронули, даже когда рядом с ними шуваловцев гнали. Ну, помогай бог…