Аэций, последний римлянин

— Мудро говоришь, сиятельный Исидор, — спокойно, даже дружелюбно отвечает патриций. — Только вот в одном ошибаешься… Я лучше, чем кто-либо из вас, знаю варваров, знаю, что будь кто-нибудь из них сильнее всех, равный самому Траяну, покори он всю империю, а кроме того, Персию, Эфиопию, Индию и страну синов — все равно он бы еще трепетал, боясь поднять святотатственную руку на римскую императорскую кровь и величие… Зато я совершенно согласен с тобой, что не через десять лет, а уже через два года Гензерих захочет нарушить мир и вторгнуться в Италию… Пусть вторгается… не справиться ему с Римом и его новым могущественным союзником, несокрушимо верным, когда дело дойдет до борьбы с вандалами — Теодорихом!..

Теперь даже Исидор смотрит на Аэция с беспредельным восхищением. Какая голова! Она стоит куда больше, чем его непобедимая рука! Но Валентиниан не уступает.

— Благороднейшей Евдокии исполнилась только еще восьмая весна, — восклицает он. — Как же она может взойти на Хунериково ложе?..

— Об этом я тоже подумал… По моему требованию послы от имени короля и Хунерика согласились на то, что до окончания пятнадцатой весны Евдокия останется у своих великих родителей, а супруг — который может навещать императорский двор, когда захочет, — до того времени не будет ее принуждать, чтобы она шла с ним на ложе…

Невыразимая ревность и ненависть, как прожорливое пламя, охватывают душу и рассудок Валентиниана при виде набожно почтительных и восхищенных взглядов, которые весь состав консистория стелет под ноги победоносному Аэцию. Победоносному?.. Нет, он еще не победил!.. Высоко поднимаются черные, остро выгнутые своды бровей над округлыми, несколько выпуклыми глазами… Высокомерно и вместе с тем издевательски и гневно сжались Феодосиевы губы… Валентиниан чувствует, что в него вселяется неуступчивый, неутомимый в яростной борьбе с этим смертельным врагом, всегда пылающий одинаковой к нему ненавистью дух матери его, Плацидии… От нее он усвоил: «Будешь бороться с Аэцием, помни, где недостает силы, действуй коварством…» Спасибо тебе, мать!.. Спасибо за вдохновение!.. Вот он уже готов, удар: он поразит наверняка, хотя не известно еще, во что угодит — в славу и могущество защитника империи или в его отцовские чувства?!

— Ты убедил нас, Аэций. — Патриций вздрогнул: так похож голос императора на голос его матери… и не только голос, но и манера говорить. — Для блага империи и римского мира мы пожертвовали бы нашей отцовской и императорской гордостью, но мы вспомнили, что патриций империи, непобедимый Аэций, хотел увидеть в благородной Евдокии супругу своего сына… Так как же я могу отказать столь заслуженному, величайшему мужу, столь почитаемому римлянами?!

Беспредельное изумление появилось на лицах всех сановников. Аэций же отнюдь не скрывал своей радости. Как только Валентиниан упомянул о его сыне, он сразу сообразил, куда направлены императорские слова, и уже заранее наслаждался ударом, который он нанесет через минуту, без труда и с большой выгодой для себя, отразив идущий мимо и даже самоубийственный для сына Плацидии выпад. Ему смеяться хотелось при мысли, что вот сам Валентиниан облегчает ненавистному диктатору новое торжество над императорским троном. Так что прямо из глаз его били счастье и гордость, когда он заговорил, спокойно и как будто даже небрежно:

— Поистине велика для меня милость и высшая почесть, когда сам император так заботится о сочетании Аэциевой крови с императорской… Благодарю тебя за это, государь. Клянусь, что я бы никогда не осмелился мечтать о такой твоей заботе… Я рад, что и для тебя, о великий, это дело так же важно, как и для меня, но я просто не верю, чтобы кто-нибудь из нас хоть на миг заколебался, возложить ли ему жертву на алтарь отечества… К счастью для нас обоих, бог не требует такой жертвы!.. Ведь он уже дважды благословил лоно Евдоксии Августы, так что когда благороднейшая Евдокия для блага Рима сочетается с Хунериком, моему сыну останется благороднейшая Плацидия, может быть больше для него подходящая, потому что ровесница…

Владелец виллы склонил голову.

— Благодарю тебя, Аэций, и хвала твоей несравненной быстроте. Еще три-четыре дня — и не было бы ни меня, ни этого, — сказал он, положив руку на высокую груду пергаментных свитков.

— Что это? — заинтересовался патриций.

Молодой посессор отдернул руку. Аэций увидел бесчисленные вереницы гекзаметров.

— Что это? — повторил он, еще более заинтересованный.

— Мой перевод «Илиады»… полный, эквилинеарный… Лучшего уже никто никогда не сделает… А если бы ты знал, с какого греческого издания я перевожу!.. Изволь пройти в библиотеку, я покажу тебе эту рукопись… Ей уже триста с лишним лет, и это точное повторение первого списка с кодекса самого Пизистрата…

— «Илиада»… «Илиада»… — тщетно пытался вспомнить Аэций. А ведь когда-то он слышал это название. Ах, святые Юст и Пастор, как стареет его отличная некогда память!..

— «Илиада» — это великолепнейшее повествование, которое когда-либо вышло из уст человеческих… повествование о Троянской войне…

— Помню, помню! — радостно воскликнул патриций империи. — Троянская война из-за царицы Елены! Были там еще некий Ахилл, Гектор и Улисс… Как же, читал когда-то… мальчиком еще, в учебнике Марциана Капеллы, а потом второй раз… более обширный рассказ об этих же делах, написанный Дарием… Но ведь это была проза, а не стихи…

Каризий презрительно улыбнулся.

— Марциан Капелла — невежда и сущий варвар, учебник его надо изодрать и сжечь… А Дарий?.. Дарий — это жалкое переложение дурной прозой, настоящее же повествование о Троянской войне написал чудесным стихом греческий слепой поэт Гомер…

— Слепой?.. Как же он мог писать?!

— Справедливо твое удивление, сиятельный патриций. Я ошибся… Гомер не написал, он первый пропел «Илиаду», а другие записали…

— Пропел?! Гомер?.. Никогда не слышал этого имени…

— Не может этого быть, Аэций!.. Ведь это же величайший поэт всех времен…

Патриций нахмурил брови.

— Ты смеешься надо мной, достойный муж… Самый великий поэт всех времен?! Знаменитее Меробауда?..

С трудом сдерживая судорожный смех, не в силах выдавить ни слова, Каризий только отрицательно покачал головой.

«Может, и не лжет, — подумал Аэций. — Ведь Марцеллин тоже не любит стихов Меробауда… Но уж Клавдиана-то, наверное, похуже этот Гомер…»

Он высказал эту мысль вслух. Посессор подавил душивший его смех, и только глаза у него улыбались, когда он произнес:

— И Клавдиана лучше…

— Но уж не Венанция?..

— И Венанция…

Это начало веселить Аэция. Владелец Каризиума наверняка лжет — от незнания, конечно, а не по злой воле, но патрицию доставляло удовольствие рыться в своей памяти и выкапывать все новые и новые имена. Раз уж дошло до поэтов… вот целая пригоршня: Палладас Александрийский, Эваргий, Марий Виктор, Паулин Нолийский, Пруденций. Одно за другим бросал он в молодого посессора эти славные, почитаемые грамматиками имена, и каждый раз слышал одно и то же:

— Хуже Гомера…

Наконец он решил кончить забаву, добив противника именем, которое грамматик, учитель Аэция, сорок лет назад произносил с благоговением. «А неплохая все же еще у меня память, — обрадовался патриций, — и на что-то да пригодились мне уроки грамматика…»

— Марон! — воскликнул он, торжествующе глядя на владельца виллы.

Тот серьезно кивнул головой.

— Наконец-то ты назвал достойного, Аэций, но это тоже только способный ученик Гомера, который не может равняться с учителем…

Но, видя, что Аэций снова начинает строго морщить брови, поспешно переменил тему разговора.

— Когда я кончу весь перевод, то первый кодекс поднесу тебе, Аэций… Ведь только тебе мы обязаны, я и мой труд.

— Мне?.. Ты очень любезен, Каризий… ты должен стать панегиристом, вместо того чтобы переводить этого своего Гомера, которого никто не знает и не читает… А впрочем, зачем это читать, когда все, что там есть, все знают по книгам Дария и Капеллы?.. Благодарю тебя за желание подарить мне кодекс, но ведь я его, пожалуй, тоже не прочитаю, друг мой… В молодости я очень любил поэзию, но теперь она меня вгоняет в скуку… Не скрою от тебя: я любил слушать Меробауда — то, что он писал обо мне, а особенно о моем маленьком Гауденции…