Страница 68 из 81
— Не совершай, господин, кощунства… Император изволил снять с себя одежды… Никому не дано увидеть священную наготу…
Аэций, хотя весь кипит гневом, не может сдержать улыбку.
— Никому?.. Ты же вот каждый день видишь священную наготу, благородный муж.
На налитых, надутых, как будто вспухших щеках все еще сверкают слезы, но тонкие губы уже складываются в двусмысленную улыбку.
— Я другое дело… я кастрат… Мне и священную наготу императрицы можно зреть… и обоих вместе…
Но Аэций уже не слушает его.
— Пусти, — говорит он грубо и отталкивает евнуха от завесы.
Comes sacrae vestis снова улыбается.
— Государя императора нет в опочивальне.
— Лжешь.
Евнух понижает голос.
— Клянусь святыми бедрами императрицы, самыми красивыми, какие я видел…
Аэций смотрит на него с удивлением.
— Ты не боишься, что я пойду и скажу?.. Такое святотатство!..
— Не скажешь… Ведь это же от меня ежедневно узнает обо всем твой магистриан…
Широкая ладонь падает на заплывшее жиром плечо.
— Если с завтрашнего дня ты удвоишь свое старание, может быть, через год будешь препозитом священной опочивальни… вместо того… — говорит он шепотом, указывая головой на стоящего в соседней комнате комеса священной опочивальни… Ты его очень любишь? А? — смеется он и тут же добавляет совсем иным голосом: — Где Плацид?..
— В гимнасии…
Стоя на пороге гимнасия, Аэций с удивлением следит за тем, как Валентиниан сражается с высоким плечистым невольником-готом. Впервые он видит императора почти голым: Валентиниан от натуры щупл и плоховато сложен, но опытный глаз Аэция сразу видит, что у императора отлично натренированные мышцы рук и ног. Он очень ловок и хорошо владеет мечом. «Гот, конечно, слабовато наступает, — думает Аэций, — но и того, что есть, я никак от Валентиниана не ожидал…»
Наконец император увидел патриция. Беспредельное удивление и гнев появились в круглых, несколько выпуклых глазах, глубокие борозды мгновенно прорезали сводчатый Констанциев лоб. Он быстро закутывается в белую ткань и восклицает:
— Как ты посмел войти, святотатец?!
Аэций на языке готов говорит невольнику:
— Ступай и забудь то, что ты слышал, если хочешь жить, — а оставшись наедине с императором, быстро подходит к нему и, почти касаясь грудью его груди, цедит: — Тебе не придется упражняться с этим готом… Он или умрет, или станет моим преданным псом… Он слышал, как ты оскорбил Аэция…
— А ты не оскорбил императора?.. Не нарушил церемониала?.. Как ты мог войти сюда незваным, в такое время?.. Если умрет гот, я велю казнить всех моих прислужников с обоими комесами… Они видели, как ты оскорбил императора!
«Очень похож на мать», — думает Аэций.
— Казни, если хочешь… — говорит он. — Я-то знаю, что не сможешь… А ты знай, что мне ни к чему публично оскорблять величие, и я бы наверняка не пришел сегодня, если бы не узнал, что… — Лицо его вдруг побагровело от несдерживаемого гнева, искривилось злой гримасой, голос стал тихим и свистящим, — …что ты принял представителей торговцев и заверил их, что новый воинский налог не коснется торгового сословия…
С трудом исторгал он из себя каждое слово. Валентиниан же, хотя и побледнел, разглядывал его спокойно и холодно, а когда Аэций наконец замолк, ответил:
— Да, я так сказал… С нашествия Алариха торговцы все еще так разорены, что грешно было бы отнимать у них хоть один нумм…
— Насчет греха толкуй с Леоном или со своей матерью, — гневно фыркнул патриций, — а со мной говори о войске и деньгах. Ты император, значит, надо бы хоть время от времени интересоваться своей империей. Так вот, говорю тебе: если к зиме у меня не будет денег на формирование шестнадцати новых легионов и на выплату вот уже полгода задерживаемого жалованья галльским ауксилариям, — к весне ты не будешь государем Галлии, а может, и Испании, так же, как ты уже не хозяин Африки… Для войны не только с Теодорихом, но даже с франками или свевами у нас нет сил… И их не будет, пока мы не достанем денег…
— Мы достанем денег, Аэций…
— Откуда?.. Феодосии Великий закопал где-нибудь в подземельях Палатина Соломоновы сокровища?..
— Вот ты смеешься, Аэций, а Соломоновы сокровища действительно существуют. Только не в подземелье, а в лесах, полях, виноградниках, прекрасных виллах, инсулах, памятниках, картинах и квадригах, выигрывающих на гипподроме состязания… Мы введем налог на все сенаторские роды, на каждый югер пахотной земли, луга, леса…
Аэций нахмурил брови.
— Я не сделаю этого.
— Почему же, Аэций?.. Да выставь ты восемьдесят легионов, и то не уменьшишь богатства италийских посессоров даже на треть…
— Нет, этого делать нельзя. Я не могу обременять одно сословие такой податью.
— Не можешь? — Валентиниан рассмеялся. Смеясь, он еще больше походил на мать. — Почему бы это, сиятельный?.. Ведь ни одно же сословие не кричит столько о своей преданности Риму и готовности к любым жертвам ради него… Разве не справедливо было бы — как это бывало в древности, — чтобы те, кто имеет больше всех привилегий, брали бы на себя и большие тяготы?..
— Так и будет… Сенаторское сословие заплатит куда больше, чем торговцы, но торговцы тоже заплатят…
— Нет, Аэций… Если император заверил их, что…
Аэций топнул ногой.
— Молчи, Плацид! — крикнул он, смертельно побледнев от гнева. — На будущее императору это будет урок… чтобы никого ни в чем не заверял, не посоветовавшись перед этим с Аэцием…
Валентиниан также побледнел, но через минуту уже улыбнулся.
— Неужели Аэций думает, что я не знаю, в чем тут дело?! — воскликнул он. — Он сделает все: десятки тысяч крестьян утопит в потоках крови, торговцев обдерет до последнего нумма, церкви сожжет, императорский трон оскорбит и оплюет… только одного не тронет: прославленного сенаторского сословия… Никого он не боится, ни перед кем не дрогнет — одного только страшится: недовольства на лицах Вириев, Симмахов, Гракхов, Бассов, Крассов, Анициев… Понятное дело!.. Аэций и сенат вдвоем против величества и остального римского народа!..
«А ты не так глуп, как я полагал», — с искренним удивлением подумал Аэций.
— Послушай, Плацид, — сказал он, — если ты через неделю не появишься в сенате и не прочитаешь налоговый декрет в таком виде, в каком его доставит тебе от меня comes rerum privatarum, то тогда…
— Что будет тогда, Аэций?..
Патриций пожал плечами.
— Твоя мать была умнее… Тебе никогда, так как ей, не придет в голову спросить: «Если ты так силен, Аэций, то почему ты не убьешь меня и сам не станешь императором?»
Валентиниан вздрогнул, Аэций же продолжал:
— Я поклялся служить тебе, как отец мой служил твоему деду… И разве не служу?.. Ты будешь до конца дней своих носить пурпур и диадему, а когда умрешь своей смертью — да, своей, потому что я охраню тебя от всех!.. — тогда наденет на себя пурпур твоя дочь, если, разумеется, выйдет замуж за соответствующего мужа…
— За твоего сына…
— Да, за Гауденция… Но вернемся к тебе… Чего же тебе еще нужно, кроме пурпура и почти божеских почестей?! Но за это ты должен делать все, что твой нижайший слуга осмелится покорно посоветовать великому Плациду… А о моем союзе с сенатом лучше не упоминай. Ты думаешь, я не знаю, что ты сколачиваешь свою партию из адвокатов?! Ты даже был недавно на одном таком торжественном собрании этих голодных крысят… они с ума сходили при виде тебя… а ты именовал их: школа сановников. Так вот, клянусь тебе, что ни один из них никогда не станет даже викарием или хотя бы корректором провинции…
— Все должности для сенаторских сынков?..
— Все для тех, кто будет слушаться воли Аэция… И пурпур тоже только для тех…
Валентиниан скрестил руки на груди.
— А что ты сделаешь, если я, например, предложу сенату собственный декрет о налогах?.. Убьешь меня?..
Аэций презрительно усмехнулся.
— Зачем?.. Мужчины из нашего рода никогда не поднимают руку на величие… Но ты знаешь, что будет?.. Или сенат, который вот уже десять лет как очень окреп, отвергнет твой декрет и начнет борьбу с императором и его крысятами, или…