Крик

— Я уничтожу его. Это, несомненно, душа Чарльза!

Он поцеловал душу Рэчел, и ему показалось, что он прикоснулся к ее губам. Затем он нацелился молотком на душу Чарльза:

— Я разобью тебя на сто кусков!

Его рука застыла в воздухе. Ричард был человек совестливый. Узнав, что Рэчел любит Чарльза сильнее, чем его, он обязан был действовать согласно их уговору. Третий камень (конечно, это была уже его собственная душа) лежал по другую сторону души Чарльза; это был гладкий серый гранит величиной примерно с крикетный мяч. Ричард подумал: «Я разнесу свою душу на куски и этим положу конец всем своим мучениям». В глазах у него зарябило и потемнело, и он едва не лишился чувств. Но он справился со своим волнением и с отчаянным криком обрушил молоток раз, другой и третий на серый камень.

Камень распался на четыре куска, в воздухе слегка запахло порохом, и, когда Ричард обнаружил, что он по-прежнему жив и невредим, он расхохотался и долго не мог успокоиться. «Да я же спятил, просто спятил!» Он отшвырнул молоток, в изнеможении повалился на камни и уснул.

Он пробудился, когда уже садилось солнце, и в полном смятении направился домой, думая: «Все это какой-то ужасный сон, но Рэчел поможет мне освободиться от этого наваждения».

На окраине города кучка людей оживленно беседовала возле фонарного столба. Один из них сказал:

— Примерно часов в восемь это произошло, верно?

И другой ответил:

— Да-да.

А третий сказал:

— И представьте, он был как есть полоумный. «Только троньте меня, — говорит, — и я закричу. Я закричу так, что вам не поздоровится! И вам и всей вашей полицейской своре. Стоит мне закричать, и все вы сойдете с ума». А инспектор говорит: «Брось, Кроссли! Руки вверх! Кончай валять дурака! Теперь тебе от нас не уйти». А тот говорит: «Предупреждаю в последний раз, убирайтесь отсюда и оставьте меня в покое, не то я так крикну, что все вы упадете замертво».

Ричард остановился и стал прислушиваться.

— И что же потом случилось с Кроссли? — спросил он. — А женщина что сказала?

— «Бога ради! — сказала она инспектору. — Уходите, или он убьет вас».

— Ну а тот закричал?

— Нет, он не закричал. Он перекосил всю рожу и вобрал в себя побольше воздуху. Богом клянусь, сколько ни живу на свете, а такой страшной рожи еще не видывал. Я потом, пока не пропустил три-четыре стаканчика, все никак не мог прийти в себя. А инспектор выронил револьвер, и он выстрелил, но ни в кого не угодил. И тут вдруг с этим самым Кроссли что-то случилось, его как подменили. Он схватился руками за сердце и за бок, и лицо у него снова стало спокойным и словно мертвым. А потом он принялся смеяться, пританцовывать и дурачиться по-всякому. А женщина уставилась на него, словно глазам своим не верила, и тогда полиция его увела. Если поначалу он был буйный сумасшедший, то тут вдруг стал совсем безобидный дурачок, и они забрали его как миленького. И в санитарном автомобиле отправили прямо в Королевскую психиатрическую лечебницу Западного графства.

И тогда Ричард пошел домой к Рэчел и рассказал ей все, и она тоже рассказала ему все, хотя рассказывать было, в общем-то, нечего. Она никогда не была влюблена в Чарльза, сказала Рэчел, просто дразнила Ричарда, и никогда не говорила Чарльзу ничего такого, и он тоже никогда не говорил ей ничего хоть сколько-нибудь похожего на то, что якобы сказал в тот вечер, о котором рассказывает Ричард. Все это, верно, привиделось Ричарду во сне. Она любит его и всегда любила только одного его, невзирая на все его недостатки, которые она тут же и перечислила: скупость, болтливость, неряшливость. Они с Чарльзом тогда спокойно поужинали, но она при этом, конечно, думала, что Ричард поступил очень скверно, когда вдруг ни с того ни с сего, ни слова не говоря, убежал из дому и пропадал неизвестно где целых три часа. А ведь Чарльз мог ее убить. Он и в самом деле принялся вдруг немного ее тормошить — ну, конечно, просто в шутку — и хотел, чтобы она потанцевала с ним, но в эту минуту раздался стук в дверь, и они услышали голос инспектора: «Уолтер Чарльз Кроссли, именем короля я арестую вас за убийство Джорджа Гранта, Гарри Гранта и Ады Колман, проживавших в Сиднее, в Австралии». И вот тут Чарльз совсем свихнулся. Он вытащил из кармана пряжку от туфли и приказал ей: «Постереги ее для меня». А потом заявил полицейским, чтобы они убирались подобру-поздорову, иначе он их всех умертвит криком. Он сделал ужасное лицо и вдруг весь распался точно на куски, будто его что пришибло.

— Он славный человек, — сказала Рэчел, — и лицо у него такое симпатичное, мне очень жаль его.

— Ну как, понравилась вам эта история? — спросил Кроссли.

— Да, понравилась, — сказал я, торопливо подсчитывая очки. — История что надо, в духе лучших ирландских саг. Примите мои поздравления, Луций Апулей!

Кроссли обратил ко мне встревоженное лицо и крепко стиснул задрожавшие от волнения руки.

— Это все правда, от слова до слова. Душа Кроссли была разбита на четыре куска, и я попал в сумасшедший дом. О, я не жалуюсь на Ричарда и Рэчел. Это двое милых, симпатичных дурачков, любящая супружеская пара, и я никогда не желал им зла. Они частенько навещают меня здесь. Так или иначе, теперь, когда моя душа валяется разбитая на куски, я потерял свое могущество. Только одно и осталось у меня, — добавил он, — мой крик.

Я был так углублен в подсчет очков — да еще в это время приходилось слушать его россказни, — что даже не заметил надвигавшейся на нас огромной черной тучи, пока она не заволокла все небо и не закрыла солнце. Упали теплые капли дождя, сверкнула молния, ослепив нас, и тут же раздался оглушительный удар грома.

В мгновение ока все смешалось. Хлынул грозовой ливень, игроки разбежались и попрятались кто куда, а больные принялись неистово визжать, вопить и подняли драку. Высокий молодой человек, тот самый Браун, который играл когда-то в хентской команде, мгновенно разоблачился и стал бегать нагишом. А какой-то бородатый старик отчаянно взывал к грому, стоя возле нашей будки:

— Ну давай, давай, давай!

Кроссли горделиво прищурился.

— Да, — сказал он, указывая на небо, — вот он каков, этот крик, вот какое действие он производит, но мой крик еще страшней. — Затем его лицо внезапно сделалось встревоженным и жалким, и он заскулил жалобно, как ребенок: — О господи, он снова будет на меня кричать, этот Кроссли. От его крика кровь стынет у меня в жилах.

Капли дождя так барабанили по оцинкованной крыше, что я едва расслышал его слова. Снова сверкнула молния, снова раскатился гром, еще более оглушительный, чем прежде.

— Но это лишь в полсилы, — прокричал Кроссли мне в ухо. — А только в полную силу он убивает. — А, — сказал он снова. — Я вижу, вы не понимаете. — Он глуповато улыбнулся. — Я ведь теперь Ричард, и Кроссли должен меня убить.

Тот, нагишом, все еще продолжал бегать, размахивая спицей от крикетных ворот и что-то визжа, — зрелище было довольно отталкивающее.

— Давай! Давай! Давай! — взывал старик; струи дождя стекали со сдвинутой на затылок шляпы прямо ему на спину.

— Вздор, — сказал я. — Будьте мужчиной, вспомните, что вы — Кроссли. Вы стоите дюжины таких, как Ричард. Вы проиграли на этот раз, потому что Ричарду просто повезло. Но у вас же по-прежнему остался ваш крик.

Я и сам уже чувствовал себя не вполне нормальным. И тут в судейскую кабину ворвался врач: его фланелевый костюм промок до нитки, на нем все еще были перчатки для крикета и защитные подушки, а очки куда-то исчезли; он услышал наши возбужденные голоса и отпихнул от меня Кроссли, который уже успел вцепиться мне в плечо.

— Живо! Марш к себе в спальню, Кроссли! — приказал он.

— А я не пойду, — сказал Кроссли, снова становясь горделивым. — Слышите, вы! Вы, ничтожество… змеи и яблочные пироги!

Доктор схватил его за шиворот и попытался вытолкнуть из кабины.

Кроссли вырвался, в глазах его сверкнуло безумие.

— Пошел вон, — сказал он, — оставь меня в покое, или я закричу. Слышишь? Я закричу. И убью всю вашу проклятую свору. Я снесу с лица земли вашу лечебницу. Даже трава пожухнет на ваших лужайках. Сейчас я закричу. — Ужас исказил его лицо. На скулах выступили два красных пятна и начали расползаться по всему лицу.