Вот в чем фокус

Уснуть бы, пока он нервы успокаивает. Испугался небось. Вот представить себя на его месте. Когда ла­донь на него сверху падает — это с чем же сравнить? Это как если бы стена стояла в километр высотой и поперек столько же — и вдруг опрокинулась бы, пол­неба затмила, и ты бежишь, бежишь, километр бе­жишь, и край стены за твоими пятками — бух!!! Ба­бах!!! Гул вселенский... Интересно, у комаров инфаркты бывают?

А еще говорим: человек — венец природы. Остальные твари вроде бы только для нас. Зверей едим, птичек едим, рыбок едим. С большой голодухи и земноводных сглотнем. А комаров едим? Нет! Они нас едят! Зна­чит, для чего нас природа придумала, для чего разве­ла? Комаров кормить. Венец-то мы у нее венец, на лбу у нее красуемся, а у нас на лбу — комар. Хлопни себя по лбу — нет комара. А если природа себя по лбу хлопнет? Природа тебя терпит — а ты комара тер­пи. Он для чего придуман? Чтобы человек не загордился. Чтобы знал свое место. В призерах, но не чемпион.

Есть куда расти, над чем работать. Совершенствуйся, преодолевай. Я совершенствуюсь, только спать, спать охота. Где он, шприц летающий? Вот, снова запел. Ну, давай. Давай, увенчивай. Увенчал. Спасибо! Начинай пи­таться. Проголодался, маленький? Ешь на здоровье, кушать подано. Поправляйся. Какой невесомый. Худень­кий какой... И долго мы так гулять будем? Что ты бродишь, как в самообслужке с подносом? Вся сто­ловка твоя, садись где хочешь. Здесь тебе дует? Ну, я могу носом не дышать. И здесь дует? Ну, я вообще замер. Обосновался? И не торопись. Выпей, расслабься. Да не бойся, пей, не отрава. РОЭ в порядке, лейко­циты в норме — чего привередничаешь? Пей! Пей! Пьешь? Не пойму. Пьешь... Хлоп!!! Что же ты пьяным прикидывался, подлец?! Ради тебя я себе оскорбление нанес, по щеке ударил. Меня, может, с детства не били. Я отвык. Забыл, как это обидно. Ведь если вдуматься, жить-то тебе одну ночь. Вечером родился, а к рассвету уже умрешь. Первая ночь, она же последняя. Тебе бы сейчас не для меня песни петь — для девушки люби­мой, под гитару. Одинокий комар, совсем одинокий. Ни друзей, ни подруги. Один в душной заклеенной ком­нате... А говорят, якобы кусаются не комары, а кома- рихи. Да, бабы теперь злые. Все у них есть, с чего злятся? В непонятные времена живем: все есть — ни­чем не довольны.

Ну, где ты там? Долго тебя ждать? Что у нас за привычка? Что у людей, что у комаров. Никогда во­время к работе не приступим. Сто лет будем плани­ровать, а попробуем начать — этого нет, то не учли, се не подсчитали. В крови это у нас, что ли? Тогда по­нятно, отчего и у комаров так же. Это у них в нашей крови.

А вот и рассвет. Все. Спета твоя песенка. Кончилась твоя жизнь. А моя только начинается. В автобусе по­сплю, в конторе посплю... А ночью следующий прилетит. Сколько ни бей, один обязательно остается.

СНЕГ ИДЕТ

Снег идет, снег идет.

Хоровод снежинок за окном. Кружатся, кружатся... Почему я становлюсь таким мечтательным, когда идет снег? Таким задумчивым?

Снег идет, снег идет.

Нежно заштрихованы сумерки. Что-то просыпается во мне — печальное, неясное. Словно кто-то играет на виолончели.

Снег идет, снег идет.

Мельтешит под фонарями. Растут сугробы. Уткнув­шись в воротники, спешат прохожие. А у меня тепло, пусто, тихо. Я один. Нет жены, нет детей. Горстка па­пиросного пепла на столе. Остывший чай в стакане. Дом мой, дом, обитель неуюта.

Снег идет, снег идет.

Синевой наливаются окна. Тихо поет виолончель. Ког­да-то и я пел. Танцевал даже. Были друзья. Было ве­село. Рано или поздно молодость кончается.

Снег идет, снег идет.

Стылостью тянет из форточки. Стылостью, морозом. Неудачники всегда зябнут.

Снег идет, снег идет.

Почему-то мне представляется, что где-то там, в тем­ных небесах, среди пухлых облаков, громоздится и бес­прерывно работает гигантская снегоделательная машина. Воображается, что придумал ее я. Что мне дали пре­мию. Что я поехал на юг. Познакомился с красивой девушкой. Мы бродим по набережной, укрывшись про­зрачным плащом, обдаваемые брызгами прибоя. Волосы ее касаются моей щеки.

Снег идет, снег идет.

Что-то изменилось в его ровном густом потоке. Ка­кие-то паузы, пустоты. Машина сломалась, что ли? Как это мне знакомо — спад, невезение, хандра. Ни юга, ни девушки. Никого из близких. Пустая квартира. Горстка папиросного пепла на столе. Пой, рыдай, виолончель!

Снег идет, снег идет.

Заканчивается. Последние снежинки проносит ветер. Роскошно сверкают сугробы. Прохожие опускают ворот­ники, идут не спеша, переговариваются. Толпы молоде­жи — шум, смех, летают снежинки. Замолкла виолон­чель. Врать больше не хочется. Есть у меня и жена, и дети, и друзья. Сейчас все они здесь, в моей уютной квартире. Друзья смотрят телевизор, жена готовит ужин, а дети носятся по комнатам и распевают: «Снег идет! Снег идет!»

В конце концов, снег — это атмосферные осадки в виде белых хлопьев, представляющих собой кристал­лики льда. Со школьных лет помню. Кристаллики льда, и ничего больше. Но почему я становлюсь таким меч­тательным, когда идет снег? Таким задумчивым?

ХОЧУ БЫТЬ ОПТИМИСТОМ

Обращаюсь неизвестно к кому, потому что шум та­кой, что не поймешь откуда.

Прошу оградить меня от сенсаций, которые ежеднев­но обрушивают на мои органы чувств пресса, радио, телевидение, реклама и другие источники. Каждый день узнаю о наводнениях, ураганах, гибели под колесами, о спортивных рекордах, изобретениях, похищениях века.

Во-первых, мне столько не надо, не успеваю усваи­вать. Вместо того чтобы работать, постоянно размыш­ляю: где мафиози спрятали семь картин Пикассо? И не связано ли столкновение паромов на Филиппинах с ван­дализмом болельщиков на стадионах Англии? Не одна ли рука все это направляет?

До чего дошло: однажды к концу программы «Время» загорелся мой новенький цветной телевизор, а я решил, что это передают пожар в Бразилии. Уже только ког­да через окно влез пожарный и окатил меня из брандс­пойта водой, а из-под маски — родной речью, задумал­ся: откуда рядовому бразильскому пожарнику знать это специфическое русское выражение?

Во-вторых, у меня свои интересы, и пора бы это учитывать. О том, что в Швейцарии пенсионер склеил из спичек макет Эйфелевой башни, мне сообщили семь газет и две программы радио. Зачем мне это нужно? Пусть лучше меня проинформируют, куда делись спички в нашем магазине. По дворам горят костры, поддержи­вая огонь для курящих, но уже замечены неизвестные люди, которые коптят рыбу и окорока.

Вчера по телевидению показали всемирный конгресс мэров. Три тысячи мэров. Мне столько не надо! По­кажите одного, покажите мне председателя нашего гор­совета, я его никогда не видел. Говорят, интересный че­ловек. А если ему некогда, покажите ему меня, он меня тоже не видел. Может быть, ему интересно: что за люди живут у него в городе?

В «Очевидном-невероятном» мне показали мю-мезоны, у которых не хватает хрю-трезонов, и все-таки они вертятся. Я этого все равно не понял! Я им написал: «Объясните что-нибудь более очевидное. Например, по­чему бутылки из-под молока не надо мыть, они сразу чистые? Это же невероятно!»

Спрашивается: что же нужно лично мне? Отвечаю: нужна информация, непосредственно касающаяся меня, моей семьи, моей работы. Кто меня проинформирует: любит ли меня жена, уважают ли дети? Каждый день включаю радио — об этом ни слова. Жутко интересуюсь, пойду ли на повышение, как пятый год обещают? Каж­дый день открываю газеты — об этом ни гугу.

Зимой у меня в гардеробе свистнули шапку. Выз­вал милицию. Проинформируйте, кто это сделал. Не зна­ем. Найдите. Не можем, у нас не хватает людей. Хорошо, сообщите через газету: у такого-то свистнули шапку, милиция данными о преступнике не располагает. «То­варищ, это несерьезно». Несерьезно? А почему в газете напечатано, что из замка барона Гильденбрунского, что в Сан-Марино, похищена уникальная коллекция ры­царских подвязок? Полиция заявила, что не распола­гает никакой информацией о преступниках. Значит, нашим читателям урон барона важней моего урона?