Вот в чем фокус

Возвращаются в кабинет расплачиваться. И тут дверь без стука открывается. Входит, опираясь на пал­ку, крепкий смуглый старик в темном, не по сезону, плаще. С ним мальчик.

—   Садись,— говорит Павлик.

Старик садится.

—- Пришел ты сегодня зря. Ничего нет.

Старик не уточняет, чего именно нет. Молчит.

—   Ничего нет,— повторяет Павлик.

—   Может, рыба есть?— спрашивает старик. У него акцент.

—   Рыба есть, ледяная. Вон, в зале ее продают. Хо­чешь, я тебе завешу? Хорошая рыбка. Сколько тебе?

—   Два кило.

—   Галина!

Появляется Галина.

—   Завесь ему рыбки два кило.

Галина уходит.

—   А больше ничего нет. Рад бы, но ничего.

Старик сидит, уперев подбородок в набалдашник

палки. Кажется, взгляд его устремлен на сумку у ног Володи. На ее раздутые бока. Это случайно, но это правильно, думает Володя. Правильно, что именно сей­час пришел несчастный старик, наверное ветеран. Это нужно, чтобы мне все-таки стало стыдно. Какая же я все-таки дрянь...

Галина приносит рыбу. Старик укладывает сверток в кошелку, идет к дверям, мальчик за ним.

—   Будь здоров,— говорит он на прощание Павлику. Угрюмо говорит.

—   В прошлый раз я тебе хорошо дал,— мягко за­мечает Павлик.— Зайди во вторник.... Азизов,— говорит он тестю, дождавшись, когда старик с мальчиком выш­ли.— Был здесь директором. Давно, за двоих до меня. Шалил не в меру. Сидел.— Ясно, что сам Павлик хо­рошо знает меру «шалостей» и сидеть не намерен.

Тесть расплачивается. Благодарит. Прощается.

—   До свиданья,— говорит и Володя.

Павлик вскидывает на него глаза словно впервые увидел.

—   Я тебя не познакомил,— спохватывается тесть.— Это зять мой, хороший парень.

—   Плохо кормишь,— шутит Павлик, окидывая быст­рым взглядом фигуру Володи.— А чем занимается мо­лодой человек?

—   На журналиста учится!— В голосе тестя — не­скрываемая гордость.— Уже в газетах печатают. Фелье­тоны пишет!

—   Сатирик,— констатирует Павлик.

В Володе вскипает сильнейшее раздражение. Ему хочется сказать тестю, что если он ничего не понимает в жанрах, так помалкивал бы, что все, что напечатал Володя,—две информации и заметка. Сатирическая, да. Но заметка, а не фельетон. Да не в жанрах, черт по­бери, дело. Ведь тесть как бы говорит приятелю: вот тебе сегодняшний фельетонист — сейчас пришел к тебе со служебного входа полакомиться дефицитом, а завтра как ни в чем не бывало тебя же в газетке разрисует. То, в чем он, Володя, упрекал оппонента в группе... А сам, выходит, такой же. И не предположительно — фактически, да... Но пусть этот Павлик только позво­лит себе хоть слово насмешки! Хоть слово! Пусть толь­ко посмеет. Ноги моей не будет ни здесь, ни у тестя!.. А жена? Сын?

—   И сатирикам надо кушать;— говорит Павлик без всякой иронии, с теплой интонацией заботливого родст­венника,— Заходи, не стесняйся. И вы заходите, моло­дой человек.

Он провожает их к выходу.

Хоть бы никого не было, молит Володя. Но возле крыльца полно людей. Парни в зеленых халатах раз­гружают машину. Идут прохожие. Носятся с криками дети. Все они, кажется Володе, пронизывают взгляда­ми его сумку. Скорей, скорей... Они с тестем пересе­кают просторный двор, выходят на улицу. Здесь уже спокойнее. Этим прохожим ничего не известно. Володя идет, меняя руки на тяжеленной сумке. Гадость, гадость какая, думает он. Нет, наше поколение все это поло­мает. Но надо знать это изнутри, надо почувствовать на себе, как это гадко: пользоваться чем-то наособицу, тайком. Даже хорошо, что я пришел сюда и все это сам увидел и сам пережил... Вот только нехорошо, что взял продукты. Так ведь каждый скажет: это я не просто пользуюсь, это я изучаю зло, чтобы лучше понять, как с ним бороться. Нехорошо, нехорошо...

Греет крепкое, почти летнее солнце. Сирень посы­лает через заборы терпкий аромат ветвей, кипящих в предельном цветении. Глубокое синее небо обнимает цветущую землю, весну, Володину молодость, и незри­мая туча висит в его синеве...

Трудно сказать, кто первый назвал семью ячейкой. Может быть, Герцен. Вот что писал этот мудрый человек в своем произ­ведении «Былое и думы»: «Семья, первая ячейка общества, первые ясли справедли­вости, осуждена на вечную безвыходную работу». Под «безвыходной» надо понимать, конечно, не отсутствие выхода, а работу без выходных.

Семья! Теплое, уютное слово. Сюда несут все горе­чи и обиды, здесь успокаиваются сердцем и душой. Здесь же доводят друг друга до инфарктов. В ней, в семье, воспитывают будущего гражданина. Или не вос­питывают. Или не гражданина.

У семьи есть глава, обычно это муж. И неформаль­ный лидер, обычно это жена. У семьи есть трудности, обычно это дети.

Время от времени семье предрекают гибель. Но она живет. Люди пока еще не придумали лучшего способа быть нужными друг другу. Может быть, лучшего спо­соба и не существует.

НЕВЕСТА ИЗ ТРОЛЛЕЙБУСА

В дверь позвонили, я открыл, и в квартиру стреми­тельно вошла незнакомая мне молодая женщина.

— Я обдумала твое предложение и в принципе со­гласна,— сказала она.— Но прежде чем принять окон­чательное решение, должна осмотреть квартиру. Помо­ги снять пальто... Спасибо. Телефон, я вижу, есть. Хо­рошо. Это что, кухня? Газ, горячая вода, прекрасно. А это комната? Одна? В твоем возрасте можно было иметь и двухкомнатную квартиру. Сегодня нас двое, а завтра появятся дети — как тогда? Впрочем, доволь­но милая комнатка. Но, конечно, эти обои мы сменим, я достану финские. И кушетку выбросим, не спорь, не спорь. Сервант тоже не годится, слишком старомоден. И потом книги... Их чересчур много. Надо будет рас­сортировать. У меня есть знакомый букинист...

Она взяла с полки какую-то книгу и на мгновение умолкла.

Я воспользовался паузой.

—   Уважаемая девушка,— сказал я.— Вы, навер­ное, ошиблись квартирой.

Она моментально швырнула книгу в угол и вся вспыхнула:

—   Только не вздумай уверять, что видишь меня в первый раз!

—   В который же?— искренне удивился я.

—   Во второй.

—   Все равно не помню,— мужественно сказал я.

—   Ну вот что, миленький.— Она тяжело задышала, перекинула через плечо свою изящную белую сумочку и запустила в нее руку.

«Пистолет»,— мелькнуло у меня.

—   Позавчера, в пять часов тридцать минут вече­ра,— чеканя каждый слог, произнесла она,— ты усту­пил мне место в троллейбусе седьмого маршрута и оп­латил мой проезд. Затем помог сойти на остановке и при этом предложил выйти за тебя замуж. И если мне хватило двух дней, чтобы со всей серьезностью взрос­лой женщины обдумать твое предложение, то их тем более должно было хватить тебе.— Она вытащила из сумочки пачку сигарет и с треском припечатала ее к столу.

—   Да, припоминаю,— пробормотал я.— Кажется, мы действительно ехали в одном троллейбусе. Но больше я ничего не помню. Клянусь, ничего.

—   Как сказал Лев Толстой: не клянись, потом по­жалеешь,— усмехнулась она.— Значит, ничего?

—   Ничего,— подтвердил я, бледнея от собственной храбрости.

—   Что ж, примерно этого я и ожидала.— Пинком ноги, обутой в замшевую туфельку, она подкинула мне стул.— Садись.

Я сел.

Она включила торшер, приблизила его к моему лицу.

Села напротив и подвинула мне сигареты:

—   Кури.

Я закурил.

—   Начнем по порядку. Где работаешь?

Я объяснил.

—   Устаешь на работе?— Голос ее неожиданно по­теплел.

—   Как собака,— признался я.— Выйдешь за про­ходную — едва ноги держат.

—   Да,— посочувствовала она,— не берегут у нас людей... Значит, выходишь ты из проходной, вваливаешь­ся в троллейбус, плюхаешься на свободное место, бла­женно вытягиваешь ноги... Я не искажаю факты?