Генрих IV

Бертольдо. Меня?… Бертольдо.

Генрих Четвертый. Да брось, Бертольдо, дурак! Мы здесь без посторонних. Говори, как тебя зовут?

Бертольдо. По… по-настоящему меня зовут Фино…

Генрих Четвертый (заметив предостерегающий жест остальных, тотчас же оборачивается, чтобы заставить их молчать). Фино?

Бертольдо. Фино Падьюка, синьор.

Генрих Четвертый (снова оборачиваясь к другим). Ведь я столько раз слышал, как вы называете друг друга между собой. (К Ландольфо.) Тебя зовут Лоло?

Ландольфо. Да, синьор… (В порыве радости.) О боже!.. Так, значит?…

Генрих Четвертый (быстро и резко). Что такое?

Ландольфо (сразу сжимаясь.) Нет… я так…

Генрих Четвертый. Значит, я больше не сумасшедший? Конечно, нет! Разве вы не видите? – Посмеемся над теми, кто этому верит. (К Ариальдо.) Я знаю, тебя зовут Франко… (К Ордульфо.) А тебя, дай вспомнить…

Ордульфо. Момо!

Генрих Четвертый. Да, Момо! Неплохо?

Ландольфо (как раньше). Но, значит?… О боже…

Генрих Четвертый (как раньше). Что? Ничего не значит. Давайте хорошенько посмеемся все вместе… (Смеется.) Ха-ха-ха-ха-ха!

Ландольфо, Ариальдо и Ордульфо (нерешительно переглядываются, не зная, радоваться им или бояться). Он выздоровел? Правда ли это? Как это случилось?

Генрих Четвертый. Тише! Тише! (К Бертольдо.) А ты не смеешься? Ты все еще обижен? Полно! Ведь это я не тебе говорил! – Понимаешь ли, иногда удобно объявить кое-кого сумасшедшим, чтобы держать его взаперти. Знаешь почему? Потому что нет сил вынести его слов. Что можно сказать об ушедших? Одна – потаскуха, другой – грязный распутник, третий – обманщик… Все скажут – неправда! Никто этому не поверит. Но все в ужасе слушают меня. Хотел бы я знать, почему слушают, если это неправда? Нельзя же верить тому, что говорит сумасшедший! – А все-таки слушают, вот так, широко открыв глаза от ужаса. Почему? – Скажи, скажи мне, почему? Ведь ты видишь, я спокоен!

Бертольдо. Может быть… потому что думают, что вы…

Генрих Четвертый. Нет, милый… нет… Посмотри мне как следует в глаза… Я не говорю, что это правда, будь спокоен. Все неправда. Но посмотри мне в глаза.

Бертольдо. И что же?

Генрих Четвертый. Ты видишь? Видишь? И у тебя теперь ужас в глазах. Потому что я кажусь тебе сумасшедшим! Вот доказательство! Вот доказательство! (Смеется.)

Ландольфо (с решимостью отчаяния спрашивает за всех троих). Какое же доказательство?

Генрих Четвертый. Ваш страх потому, что теперь я снова кажусь вам сумасшедшим! И все же, черт возьми, вы знаете! Вы мне верите; ведь верили же вы до сих пор, что я сумасшедший! – Правда или нет? (Глядит на них и видит, что они в замешательстве.) Вот видите? Вы чувствуете, что этот страх может стать ужасом, от которого почва уходит из-под ног и легким не хватает воздуха? Еще бы! Ведь вы знаете, что значит находиться с сумасшедшим! Это значит быть с человеком, который разрушает все, что вы построили в себе и вокруг себя – логику, логику всех ваших построений! Чего же вы хотите? Сумасшедшие – счастливцы: они строят без логики! Или повинуясь собственной логике, которая порхает, как перышко! Они летают! Летают! Сегодня сюда, а завтра – кто знает куда! Вы обуздываете себя, а они не сдерживаются. Они летают! Летают! Вы говорите: «Этого не может быть!» – а для них все может быть. Вы говорите, что это неправда. А почему? Потому что тебе, тебе, тебе (показывает на троих из них) и ста тысячам других это кажется неправдой. Ах, милые мои! Стоит посмотреть на то, что кажется правдой этим ста тысячам, которых не считают сумасшедшими! Стоит полюбоваться на их согласие, на цветы их логики! Я помню, что, будучи ребенком, я принимал за настоящую луну ее отражение в колодце! И сколько еще вещей казались мне настоящими! Я верил всему, что мне говорили другие, и был счастлив! Ибо горе, горе вам, если вы не уцепитесь изо всех сил за то, что вам кажется истинным сегодня, или за то, что покажется вам истинным завтра, хотя бы оно противоречило тому, что казалось вам истинным вчера! Горе вам, если вы углубитесь, как я, в созерцание того ужаса, который может действительно свести с ума; если, будучи рядом с другим человеком, вы глубоко заглянете в его глаза, – как я заглянул тогда в одни глаза, стоя, как нищий, перед дверью, в которую никогда не удастся войти; ибо тот, кто войдет в нее, будет уже не вы, с вашим внутренним миром, каким вы его видите и чувствуете, но некто неведомый вам, по-иному видящий и ощущающий себя в своем непроницаемом мире…

Долгое молчание. Тени в зале сгущаются, увеличивая чувство смятения и глубокой тревоги, которым охвачены четверо замаскированных; они внутренне все более отдаляются от главного замаскированного, углубленного в созерцание великой нищеты – не только его одного, но и всех людей. Затем он вздрагивает, точно ища своих спутников, которых не чувствует больше около себя, и говорит.

Здесь уже стало темно.

Ордульфо (быстро выступая вперед). Хотите, я принесу лампу?

Генрих Четвертый (насмешливо). Лампу, да… Вы думаете, я не знаю, что, как только я выхожу со своей масляной лампой, направляясь спать, вы для себя зажигаете электричество – здесь и даже там, в тронном зале? Я притворяюсь, что не вижу этого…

Ордульфо. А! Значит, вы хотите…

Генрих Четвертый. Нет, мне будет слепить глаза. Я хочу мою лампу.

Ордульфо. Она, наверное, уже приготовлена здесь, за дверью. (Направляется к двери в глубине; открывает ее, на секунду выходит и тотчас же возвращается, неся одну из старинных ламп, с кольцом наверху.)

Генрих Четвертый. Вот и немного света. Садитесь здесь, вокруг стола. Да не так! Непринужденно, в красивых позах… (К Ариальдо.) Ты вот так… (Поправляет его позу, потом к Бертольдо.) А ты так. (Делает то же.) Ну вот… (Садится против них.) А я здесь… (Повернув голову к одному из окон.) Надо было бы заказать луне хороший декоративный луч… Помогай нам, помогай, луна. Мне она нужна всегда, и я часто забываюсь, глядя на нее из окна. Глядя на нее, разве можно поверить, что она-то знает, что прошло восемьсот лет и я не могу быть настоящим Генрихом Четвертым, любующимся луной, как любой бедняк? Но посмотрите, посмотрите, какая великолепная ночная сцена: император среди своих верных советников… Разве вам не нравится?

Ландольфо (тихо Ариальдо, точно не желая нарушить очарования). Удивительно! Подумать только, что это было притворством…

Генрих Четвертый. Что такое?

Ландольфо (запинаясь, виноватым тоном). Нет… видите ли… Я вот ему (показывает на Бертольдо) – ведь он только что поступил на службу – как раз сегодня утром говорил: «Как жаль, что в таких одеждах… когда у нас столько красивых костюмов там, в гардеробе… и такой зал, как этот…» (Указывает на тронный зал.)

Генрих Четвертый. Ну? Что жаль?

Ландольфо. Что мы не знали…

Генрих Четвертый. Что разыгрываете в шутку эту комедию?

Ландольфо. Потому что думали…

Ариальдо (выручая его). Ну да… что это серьезно!

Генрих Четвертый. А разве нет? Вам кажется, что это было несерьезно?

Ландольфо. Понятно, если вы говорите, что…

Генрих Четвертый. Говорю вам, что вы глупцы! Вы должны были создать иллюзию для самих себя; не для того, чтобы играть передо мной, посещая меня время от времени, а так, как будто вы здесь живете целые дни, ни перед кем (к Бертольдо, беря его за руку), а для тебя самого, чтобы, живя в мире вымысла, ты мог есть, спать, почесывать плечо, если чувствуешь зуд (ко всем), чувствовать себя живым в истории одиннадцатого века, здесь, при дворе вашего императора Генриха Четвертого, и видеть отсюда из глубины далекой эпохи, красочной и торжественной, как склеп, видеть, как восемь веков спустя люди двадцатого столетия хлопочут и мечутся в страстном стремлении узнать, как обернутся их дела, как разрешатся волнующие и мучающие их вопросы. А в это время жить – там, в истории, со мной! Пусть печальна моя судьба, ужасны мои деяния, жестока моя борьба со скорбным уделом – но все это уже отошло в историю, не изменится, не может измениться, все закреплено навсегда, понимаете? Вы можете приспособиться к нему, любуясь тем, как каждое следствие логически вытекает из своей причины и как каждое событие развертывается ясно и естественно во всех своих подробностях. Словом, испытать все то великое наслаждение, которое дает нам история!