Страница 12 из 23
— Тяжело у меня на душе, ох как тяжело! — вздохнул Абду.
— Ты ведь только что вернулся из госпиталя. А думал отпраздновать свадьбу.
— Несчастная наша страна.
— Страна кумовства и своекорыстия! — добавил Ашмави. — О арабы!
Хусни снова овладели невеселые мысли. Чего мы хотим от жизни, в которой смешались слабость и сила, глупость и мудрость, нежность и жестокость, невежество и наука, уродство и красота, угнетение и справедливость, рабство и свобода? А сам-то я что выбираю? У меня все еще нет ясной позиции, да и жить осталось совсем немного. Я люблю тебя, Египет, но, если можешь, — прости! Жизнь я люблю все-таки больше.
XX
У входа в казино «Сахар-сити» остановилась машина. Из нее вышли Хасан Хамуда и Мона Захран. Они направились в дальний уголок сада, где голубоватый свет фонаря еле пробивался сквозь густую листву пальмы. Мона была красива, как всегда, правда, в ее глазах пряталась глубокая печаль. Но Хасан надеялся, что сумеет рассеять ее грусть. Его смуглое лицо излучало жизнерадостность, а движения были преисполнены уверенности. Еще раз внимательно посмотрев на девушку, он улыбнулся, словно бы подавая ей пример, а потом, глубоко вдохнув прохладный, напоенный запахами трав воздух, произнес:
— Как тут тихо и спокойно, словно весь остальной мир отодвинулся куда-то далеко-далеко.
— Да, — негромко уронила Мона и тут же, словно устыдившись своей минутной радости, поспешила добавить: — Но его заботы остаются в наших сердцах.
— Да, у тебя немало тяжких забот, но ты попробуй представить себе состояние человека, когда он в один миг теряет тысячу федданов земли, когда его отец умирает от сердечного приступа… Попробуй представить себе, что переживает человек, доброе имя семьи которого растоптано, хотя патриотическое движение в Египте, начиная с восстания Араби-паши, обязано ей довольно многим.
Мона взвесила его слова и ответила вопросом на вопрос:
— Разве ты не знаешь, что феодалы не внушают мне симпатии?
— Вполне понятно, — рассмеялся Хасан. — Ты же принадлежишь к послереволюционному поколению. Но ведь и ты осуждаешь студенческие выступления?
— Это совсем другое дело!
— Пусть так. Но вернемся к твоим заботам и огорчениям. Ты совершенно ни в чем не виновата!
— И все-таки… Ведь он…
— Еще раз повторяю — ты ни в чем не виновата, — перебил девушку Хасан. — Он наклонился к Моне. На его лицо упал свет фонаря. — И после нас останутся кладбища, больницы. Но разве это мешает немного поесть и выпить? Стать мужем и женой!
— А ведь мы чуть не уехали, — прошептала Мона.
— Ну вот, опять! — засмеялся Хасан. — Послушай, а не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?
Мона не слушала.
— Нас упрекали, что мы хотим бежать с родного корабля, когда на него обрушилась такая буря.
— Меня тоже воспитывали в патриотическом духе. А что это мне дало? Но прошу тебя, найдем для разговора другую тему.
— Разве тебя не интересует, победит наша родина или нет?
— Меня интересует лишь мирная и счастливая жизнь. Если дорога к ней через победу — тем лучше. А если через поражение, то опять-таки тем лучше.
— Я что-то не поняла, — с недоумением сказала Мона.
— Это простительно. Но я ведь приехал с тобой сюда потому, что люблю тебя…
Он мог бы сказать ей гораздо больше о своих чувствах, но знал, что от разговора о политике все равно не уйти.
— Если они победили в июньской войне, то что могут сделать люди, подобные нам? Да, несмотря на всю его горечь, поражение имеет свою положительную сторону для побежденных…
Мона промолчала. Он подумал, что не убедил ее, и более мягким тоном добавил:
— Родина — это тот клочок земли, где человек чувствует себя счастливым и уважаемым.
Он не знал, что еще сказать, и тут Мона, глубоко вздохнув, произнесла голосом, полным горечи:
— Во всяком случае, я не бросила бы в тебя камень, если бы ты решил эмигрировать.
Тут подошел официант, и Хасан, посоветовавшись с Моной, заказал бутылку пива и жареных голубей. Когда официант скрылся в темноте, Хасан сказал назидательно:
— В меня бросали тысячи камней… Чем тяжелее испытания, выпадающие на долю человека, тем упорнее он ищет счастья!
— Странная логика!
— Но на поверку всегда выходит, что счастье, которого он так жаждал, всего лишь химера.
— У меня есть две близкие подруги. У обеих надежды на счастье разрушила война.
Хасану этот разговор был скучен и неприятен. Несчастья Алият и Сании его нисколько не интересовали. Но он делал вид, будто внимательно слушает Мону. Хасан успел узнать твердость ее характера. Но женой она будет отличной! Он поднял стакан:
— За нашу скорую свадьбу!
XXI
Во время поездки на фронт Надер не отпускала от себя Марзука Анвара ни на шаг. Из Каира артисты выехали рано утром. Они направлялись в Порт-Саид, который выбрали потому, что там в сравнении с остальной зоной Суэцкого канала было относительно тихо. Ехали они кружным путем на Рас аль-Барр, чтобы не попасть под артобстрел противника. Поездка обещала быть спокойной и интересной. Надер про себя посмеивалась над режиссером Ахмедом Радваном — он отказался поехать с ними, сославшись на болезнь, но она-то знала, что причиной была просто трусость.
В Порт-Саид группа добралась около полудня. Сначала артисты отправились к губернатору и обменялись с ним приличествующими случаю речами, исполненными боевого энтузиазма и веры в победу. После этого они в течение нескольких часов объезжали воинские части и в городе, и на передовых позициях. Их руки разболелись от бесчисленных пожатий. Офицеры и солдаты радостно встречали любимых киноартистов. Надер вспоминала погибшего брата, на ее глаза навертывались слезы. Марзук думал о своем друге Ибрагиме Абду, который лежал сейчас в госпитале, пребывая между жизнью и смертью.
К вечеру они вернулись в Порт-Саид и снова отправились в резиденцию губернатора. Надер предложила Марзуку немного погулять. Скоро шумная, забитая машинами площадь, где сновали солдаты и служащие губернаторской канцелярии, осталась позади. Длинная улица уводила их все дальше в пустоту и тишину. Дома по обеим сторонам улицы казались вымершими. Они зияли темными глазницами окон. Двери их были наглухо закрыты. Казалось, что они покинуты навечно, что в них никогда никто и не жил. Все было окутано мраком, и звенящую тишину не нарушали ни детские крики, ни мяуканье кошки, ни лай собаки. На мостовой валялись клочья газет. Даже окурков не было. Ничто не указывало, что здесь все-таки живут люди. Надер испуганно прошептала:
— Какой ужас!
— Можно подумать, что наступил конец света.
— Нет слов, чтобы выразить то, что я сейчас чувствую.
— Ничего подобного мы еще не переживали, и трудно сразу разобраться в том, что мы сейчас чувствуем.
— Мне так страшно, что я предпочла бы вовсе не родиться!
— А я ощущаю себя свободным! Совершенно свободным от цивилизации, истории…
— Мне кажется, я сейчас сойду с ума!
— Вот-вот мы увидим призраки!
Они подошли к распахнутым дверям кафе. Оно было пусто. На пороге стоял какой-то человек — по-видимому, хозяин. Он был одет в свитер и щегольские брюки. Рядом стояли два официанта. Это было так неожиданно, что хотелось протереть глаза.
— Вероятно, открыли по приказу губернатора.
— Да, конечно.
Надер посмотрела на хозяина, улыбнулась ему, как старому знакомому, и спросила:
— Можно у вас выпить по чашке кофе?
— И кофе, и все что угодно.
Молодые люди сели в дальнем углу террасы, чтобы не видеть мертвой пустоты улицы. Им подали кофе. Первой молчание прервала Надер:
— Насколько мне было хорошо среди солдат, настолько жутко здесь. Это какое-то безумие.
— Солдаты — это понятно. Они рвутся в бой.
— Я не представляю себе, как люди преодолевают страх смерти.
— Дело привычки. И еще нужна глубокая убежденность в величии цели, готовность пожертвовать ради нее жизнью. В этом вся суть.