Казанова

Казанова осмотрелся по сторонам и обнаружил, что добрался до церкви Святой Анны. Он открыл дверь, двинулся по проходу, опустился на заднюю скамью и быстро пробормотал «Отче наш». Рай, ад — одинаковый запах церквей. Он совершенно не представлял себе, как выглядит рай, и знал, что не встретит ни одного знакомого среди обитателей райских кущ. Ну а что касается ада, то куда бы поместил его Данте? Во второй круг, где грешников, виновных в пороках леопарда, вечно кружит на холодном ревущем ветру, как скворцов в морозную зиму? Или опустил бы его еще ниже, в ту дальнюю сферу, под лесом самоубийц, где томились сводники, соблазнители, чародеи и обманщики, ибо он в разное время бывал и тем, и другим, и третьим, и четвертым. Иногда он казался себе закройщиком преисподней, да и жил то в одном, то в другом подобии ада — странствовал из города в город, менял скромный арендованный дом на дворец, ночевал где придется, преследовал женщин, добывал деньги и не ведал ни мира, ни покоя. Он никогда не мог сесть за стол, вытянуть ноги и сказать: «Вот он, мой дом». Вечные игры в фаро, наглые выходки, бесстыдные женщины почтенных лет, ревнивые мужья, паразиты и ненасытные сестры.

Казанова окинул хмурым взором потемневшую от спин верующих деревянную скамью. Он до сих пор не привык к Лондону. Город не переставал его изумлять, и он ходил по улицам, без конца поворачивал голову, озираясь и дивясь этой новизне. Собаки, даже голуби чуяли в нем иностранца. Мартинелли недаром предостерегал его, что лондонские правила не похожи на какие-либо другие на целом свете — нужно постоянно быть начеку и улыбаться, словно ты выжил из ума. Если измерять страну масштабом ее противоречий, то надо сообщить министру — в Англии он поистине огромен. Еще вчера по пути к Малингану шевалье столкнулся с хорошо одетыми мужчинами, гурьбой окружившими упавшего боксера. Они равнодушно рассматривали его разбитое, окровавленное лицо, этакий бифштекс с разодранной кожей. Никто не пытался помочь несчастному, да они бы никому и не позволили. Эти джентльмены держали пари, выживет он или нет, и явно не собирались облегчать его страданий. Однако если бы кто-нибудь вздумал задать своей лошади взбучку хлыстом, его бы единодушно осудили и назвали нехристем. Каждый считал себя вправе критиковать правительство, а в Венеции такого смельчака ждали бы арест и тюремная камера. Однако английская знать обладала властью, немыслимой нигде в Европе. Иностранцев ненавидели, а евреев преследовали даже хуже, чем в германских землях. В то же время Лондон был полон изгнанников, и чем только они не зарабатывали себе на хлеб насущный, за какие только дела не брались! Шевалье познакомился с дюжиной англичан, и они его просто очаровали, но он не знал и даже не догадывался, что они думают и говорят о нем за обеденными столами.

Он пригляделся. В проходе показался старый священник и двинулся к нему. Седая голова плыла над черной сутаной. Казанова перекрестился, встал и, тяжело ступая, побрел на улицу, над которой уже опустилась ночь.

глава 8

Он распахнул ставни в своей комнате и посмотрел в окно. Какой-то господин и его дама, вернее чья-то дама, возвращались из Королевской оперы, направляясь к углу Хеймаркета. Перед ними бежал мальчик с горящим факелом. Для мужчин, промышлявших по ночам, было еще слишком рано. Шевалье негромко посвистел сквозь зубы. Народные песни, куплеты, выученные в детстве. Кто же пел их ему — мать или, может быть, кто-то другой? Ведь Дзанетта бывала у сына не чаще, чем выпадал снег в Салерно. Вероятно, Беттина, младшая сестра доктора Гоцци. Она любила ему напевать, а когда они жили в Падуе и ему исполнилось одиннадцать лет, во время купанья пробудила в нем древнего Адама. Позднее у них начались любовные игры, и она заразила его оспой, так что целую неделю его лицо вздувалось пузырями, будто молоко в кастрюле. С тех пор у него остались отметины — зримая память о болезни, — неглубокие серые рубцы. Он густо пудрил их, но не мог скрыть.

Казанова разделся, натянул на себя ночную рубашку, носки, ночной колпак, задул свечу и укрылся простынями.

Шарпийон возникла в глубокой мгле, точно дым, и наклонилась над его изголовьем. Это она — ее каштановые волосы, на редкость длинные и густые; искрящиеся радостью голубые глаза и соблазнительно пухлые белые руки. Ее кожа чуть-чуть покраснела, будто она, подобно карфагенской принцессе, спала обнаженной в груде розовых лепестков. А мочки ее ушей! Крохотные розовые раковины с серебряным отливом. Неожиданно ее волосы заструились над ним, словно она лежала ничком на воде и он увидел ее снизу. Шевалье попытался побороть сонное наваждение, и мираж исчез. Он опять насторожился, оперся о локоть и прислушался к ночным звукам.

С другой стороны улицы до него донесся скрип открывшегося окна. Мужской голос отчетливо выкрикнул короткий рефрен, но Казанова не понял слов, зазвеневших в темном городе, как монеты на камнях мостовой. Он подождал, размышляя, не раздастся ли ответный возглас, однако все стихло, и вскоре окно опять захлопнулось.

Когда шевалье проснулся, она была здесь и улыбалась. Не призрак, а Шарпийон во плоти и крови. Энергия била в ней ключом, и стоявший в дверях Жарба смотрел на нее взглядом столетнего старца.

— Я пришла к вам на завтрак вместе с моей тетей, — заявила она. — Мы должны обсудить одно важное дело. Вы уже проснулись, мсье? — Она дохнула ему в лицо, от нее пахло кофе и молодостью.

— Я полагал, что еще сплю, — откликнулся Казанова.

Он взял ее за руки, усадил и приблизил к себе. Почему бы им сейчас не заняться любовью? Жарба мог бы за ними понаблюдать, а при желании даже присоединиться, но Шарпийон продолжала улыбаться и каждым своим движением демонстрировала мастерство и стремительность фехтовальщика. Она ударила шевалье острием веера по переносице — не сильно и вовсе не собираясь сломать ему нос или веер, но довольно больно, и в его глазах выступили слезы.

— Malora![12] Вы сошли с ума?

— Только от голода, мсье. У вас есть яйца? А холодное мясо? Фрукты?

Жарба достал из ящика чистый носовой платок, и Казанова протер глаза.

— Позаботься о нашей гостье, Жарба. Подай ей все, чего она хочет. Черепашьи яйца, дикого кабана, тушеные гранаты. Какой прок в богатстве, если ты даже не можешь угостить молодую даму ее любимыми блюдами?

Шарпийон удалилась вместе с Жарбой. Казанова окликнул их:

— А что у вас за дело? — Затем поднялся с постели и нагнулся над умывальником, сказав: — Как будто я не знаю.

Он еще не надел колец и зачерпнул горячую, курящуюся паром воду.

Стол накрыли для завтрака. И подали все самое лучшее. Похоже, что женщины действительно проголодались, и в их руках засверкали вилки. Казанова по-прежнему в дезабилье — какой джентльмен одевается до завтрака? или до полудня? — присоединился к ним и залюбовался промасленными кончиками пальцев Шарпийон. Ему нравилось, как она слизывала крошки с губ. И когда они кончили завтракать, он наклонился, взял салфетку и вытер жирный подтек с ее подбородка. Она очень мило подставила ему лицо.

— А теперь мы можем поговорить, — произнес он. — Умоляю вас, будьте со мной совершенно откровенны.

— Мой дорогой шевалье де Сейнгальт, — начала тетка номер один, — я желала бы рассказать вам о замечательном эликсире. Как-никак мы друзья, и старые друзья, верно, Мари? Мы называем его «бальзамом жизни». Может быть, мсье слышал о нем? Уверяю вас, что везде, где он известен, говорят одно и то же — это настоящее чудо. Сестры и я узнали его рецепт много лет назад, и с его помощью нам удалось преуспеть во Франш-Конте. У него такой нежный запах, и он восстанавливает силы даже у безнадежно больных, на которых врачи поставили крест.

Она замолкла и улыбнулась ему. Он взмахнул рукой, дав ей знак продолжать рассказ.

— Единственная сложность, мсье, в том, что для него нужно слишком много компонентов — розовое желе, шафран, тертый рог, морские коньки. Шевалье просто не представляет себе, сколько всего надо. Да к тому же бутылки, пробки, этикетки… Это огромные расходы, мсье.

12

Проклятие! (ит.)