Страница 34 из 35
— Вот, значит, на что у них ставка? — переспросил Герберт.
— Да. И я чуть было не ввязался в их игру, хотя, думаю, надолго бы меня не хватило. Ну, так вот. К Дарралду я пойти не могу. Здесь оставаться — тоже. Не хочу обманывать, но не хочу и гнить. Что же мне делать?
— Дорис сказала: «Повоюй», и я теперь вижу, что она права! — горячо сказал Герберт. — Нам немало пришлось повоевать…
— С меня хватит, — сухо заметил Эдди.
— Да? А кто передрался чуть не со всей деревней?
— Э, нет. Это другое дело.
— Понятно, другое. Я говорю не о трактирных драках, — резко сказал Герберт. — Повоевать за то, ради чего стоит воевать.
— А я говорю, с меня пока довольно того, что было, — упрямо повторил Эдди. Если Герберт способен на резкость, то Эдди умеет выказать упрямство. — Чего я хочу, так это мира и покоя, и моя обида, что я вернулся с войны, а ничего этого здесь не получил и, похоже, не получу.
Наступившее молчание прервал женский голос.
Алан в удивлении вскочил.
— Диана!
Его друзья тоже поднялись, приглядываясь к ней в сумерках.
— Извините, — проговорила она. — Я сестра Алана.
— А это Герберт Кенфорд, — представил Алан. — И Эдди Моулд. Мы вместе служили и вместе вернулись домой — я тебе рассказывал, помнишь?
— Помню, — ответила она. — Я слышала, что вы тут говорили. Не собиралась подслушивать, но из сада доносились голоса, а я знала, что наших никого нет дома и ты, Алан, я думала, тоже уехал, вот и подошла тихонечко — посмотреть, кто это. И не захотелось сразу прерывать, поэтому стояла и слушала. Извините, если вам неприятно.
— Наоборот, — сказал Алан. — Я даже рад.
— Ты не упоминал обо мне, — печально произнесла Диана, — и я, конечно, ценю твою деликатность. Но я понимаю, что ты имел в виду и меня тоже.
— Да, и тебя, Ди, — ответил Алан. — Помнишь, как ты говорила вчера утром? Про то, что ты хотела бы что-то делать и что тебе нужно лучше относиться к людям?
— Конечно, помню. — Она взглянула на его товарищей, все еще смущенно молчащих. — Я потеряла мужа, он служил в авиации. И после этого мне было очень трудно. Не знала, чем заняться. Я говорила Алану, что долго тут оставаться не смогу. Мы вчера как раз об этом разговаривали. — У нее задрожал голос. — Но потом Алан вдруг переменился, и мне стало тревожно — мы с ним всегда делились и все друг другу рассказывали. Теперь-то я знаю, что с тобой было, Алан, и уже не беспокоюсь. Когда ты бежал сегодня по лестнице с чемоданом, мне стало так горько, я сразу почувствовала, что с тобой делается что-то нехорошее.
— Я тоже, — признался Алан, — хоть и старался уговорить себя, что ничего такого не чувствую. В ту минуту игра, в которую я собрался играть, показалась мне сомнительной. А потом я встретил Герберта и Эдди, они хотели со мной поговорить, и я понял, что никуда не поеду. Прости, что огорчил тебя, Ди.
Она с улыбкой покачала головой. Несколько мгновений все молчали — четверо в бескрайних сумерках. Плескалась и журчала речка, просвистела последняя птица.
— Я вас так поняла, — неуверенно проговорила Диана, — что вы все трое недовольны, огорчены, разочарованы. И казалось бы, каждый — по своей причине. Наверно, вы просто ожидали слишком многого, что, конечно, вполне естественно. Но при этом — мне не хотелось бы говорить неприятное, но я должна, — при этом не видно, чтобы вы что-нибудь были намерены предпринять, взяться за что-то всем вместе.
— Ну, тут мы еще должны посмотреть и подумать, — серьезно сказал Алан. — Ведь мы же пока мало что знаем. Только то, что успели увидеть за каких-то несколько дней. Я, например, убедился, что наш класс обречен и не должен больше противиться своей гибели. Речь, конечно, не о старых чудаках вроде дяди Роднея, он просто эксцентричный пережиток. От него, может быть, мало проку, но и вреда никому нет, не то что от этих бандитов Дарралда и Ко. Но я теперь вижу, что если мы, молодое поколение, будем держаться особняком, то так и сгнием стоя.
— Н-не знаю, — покачала головой Диана. Она обратилась к Герберту: — Эта девушка, ваша приятельница… Мне хотелось бы с ней встретиться, поговорить.
— Она вам по первому взгляду, наверное, не понравится, — сказал Герберт. — И вы ей тоже…
— Знаю. Я к этому подготовлюсь, постараюсь подготовиться. Мне надо поговорить с женщиной. Она сможет понять…
Диана замолчала, недоговорив. И тут набрался смелости Эдди:
— Я с женой рассорился. У нас умер ребенок, и ее это вроде как сбило с панталыку. Мне бы надо, чтобы вы с ней поговорили…
Он тоже замолчал, недоговорив.
— Хорошо, поговорю, если вы считаете, что это поможет. — Она повернулась к Алану: — Вот ты утверждаешь, что с нами все кончено. По-моему, нет. Они оба обратились со своими трудностями к тебе. И мистер Моулд просит, чтобы я поговорила с его женой. Разве это означает, что от нас нет пользы?
— Мы будем приносить пользу, и у нас снова появится будущее, но надо, чтобы мы не держались особняком, — ответил Алан. — Ведь мы тоже — часть народа. Среди нас есть редкостно хорошие люди, как ты, например, Ди. Но нельзя считать себя отличными от других людей. Мы должны идти общей со всеми дорогой, а не расползаться по тупикам. И не стараться удержать за собой привилегии, которых лишено подавляющее большинство народа. Такую ошибку делали коллаборационисты в оккупированных странах — и мы видели, как их потом увозили, правда, Герберт? Они побратались со смертью просто для того, чтобы сохранить кое-что лично для себя. А ведь воображали, что ведут хитрую и верную игру. Многие, слишком многие и сейчас поступают так же. Но я теперь убежден: это безнадежное дело. Заботиться о самих себе невозможно.
— Невозможно, — согласился Герберт. — А если и возможно, то все равно нельзя. Я понял это, когда слушал речи отца за праздничным столом. В том, что он говорил, была неправда.
— Они ведь старались как лучше для вас, — сказала Диана, представляя себе фермерскую семью в хлопотах по случаю возвращения сына.
— Вот именно, — кивнул Герберт. — Потому оно и обидно. Мне это не подходит. Отдельные семьи и группы людей, заботящиеся исключительно о своем благополучии, а на всех остальных — наплевать. Такой принцип больше не работает. Он уже испытан.
— Герберт прав, — подхватил Алан. — Нельзя больше, чтобы каждый думал только о себе. Мы плывем в одной большой лодке и либо выгребем все вместе к ближайшему берегу, либо канем.
— Канем — это куда? — не понял Эдди. Он не шутил, а просто запутался в рассуждениях.
— Понимаешь, Эдди, — ответил ему Алан, — если мы вздумаем и дальше жить по-старому, с конкуренцией, набиванием карманов и крохоборством, по устарелым рецептам, которые давно уже никуда не годятся, тогда у нас опять будут трущобы, безработица, недоедание. Народ быстро изверится и обозлится. Борьба за рынки примет еще более яростный характер. А это означает новые войны, новые кровавые революции и, может быть, появление новых сумасшедших диктаторов. И не успеем оглянуться, как мы, полуголодные и полубезумные, уже будем круглые сутки копошиться под землей, сооружать тысячетонные ракеты.
— Только не я, — в сердцах отозвался Эдди. — По мне так уж лучше с концами под землю, чтобы лопух вырос. Послушайте, неужели у людей не хватит ума остановить все это?
— Должно бы хватить, — с сомнением сказала Диана.
— Люди попадают порой в разные немыслимые положения не по собственной воле, а просто силой обстоятельств. — Алан, помолчав, продолжал: — Сказал бы кто людям двадцать пять лет назад, что их ждет в тысяча девятьсот сороковом году, на смех бы подняли. Однако ж это было.
— Так что же мы психи, что ли? — От растерянности и возмущения голос Эдди истончился почти до визга. — Взять, например, меня. Человек отвоевался, и ему только нужен дом и покой. А дома нет, и покоя тоже не видно.
— Тебе не повезло, — сказал ему Алан. — Но дом тебе так или иначе придется создать. Нам всем придется этим заняться. Наша задача — сделать планету домом для человека. Мы ее еще не испробовали толком. Надо будет нам, Эдди, снова всем навалиться.