Победил Александр Луговой

— Ты еще скажи, какие девушки!

Тут он, видимо, пришел немного в себя.

— И девушки там замечательные, — смеется, но ты лучше всех. Лучше тебя нету. А ты разве не хотела бы поехать за рубеж, Люся? — И не дает ответить — А для меня это мечта, главная мечта. Я и на факультет журналистики пошел из-за этого. И язык выучил. Поеду спецкором куда-нибудь в Нью-Йорк или Лондон. Ты знаешь, спецкоры, они ведь ходят куда хотят, ни перед кем не отчитываются, у них представительские, машина! Я бы целые дни по кабаре ходил. Словом, глотнул бы настоящей жизни.

И я понимаю, что он подлец, что вот он сейчас душу передо мной выворачивает, потому что пьян, — и ничего не могу сказать, сделать. Покорно продолжаю танцевать. (Какая это страшная вещь вино — никогда, никогда в жизни я не выпью больше ни единой капли!)

— А он все говорит и говорит:

— Если б ты знала, как мне все это надоело: наши институтские вечера, эти молодежные кафе... Ведь настоящих джазов нет. Я люблю хорошую музыку, знаю ее, я всегда говорю о ней, все удивляются, но, скажу тебе по секрету, хороший, конечно настоящий джаз на террасе над морем, где-нибудь в Майами, прогулки на машине... Вот были бы мы там, сели бы в какой-нибудь «кадиллак», черт с ним, «форд» и поехали за город. Там есть такие специальные дома... Их сдают кому хочешь, паспортов, как у нас, на каждом шагу не спрашивают. Танцевали бы, пили, а потом пошли в нашу комнату! Я бы тебя целовал... Люська!

Ну как мне писать об этом? Вот все, что он говорил, я примерно помню. Может быть, это и не совсем так звучало, но смысл-то уж точно был такой. А вот то, что было потом, я уже твердо запомнила. Я сразу протрезвела, когда он обнял меня, когда стал целовать.

Боже мой, какой это был ужас! Какой ужас! Что он говорил!

— Люся, — бормочет, — перестань. Я же нравлюсь тебе! Тебе нравится, когда я целую тебя! Ты же сама этого хочешь! Иди ко мне... иди... Мы с тобой поедем за границу, я устрою... выпишу... туристкой. Люся! Станцуй для меня. Ты так изумительно выступаешь! Пойдем в большую комнату, сними ты это платье! Ну представь, что ты на сцене... Сними платье...

Нет! Больше не могу. Откуда только сил у меня хватило вырваться! Или уж он окончательно опьянел, или испугался, когда я закричала, — не знаю, не хочу помнить. Просто не понимаю, как я смогла его оттолкнуть, отбросить его на эти проклятые подушки, выбежать в переднюю, открыть его дверь на двадцати замках. Даже пальто не забыла прихватить.

Вылетела на улицу. Темно. Все дома одинаковые. Куда идти? Пробежала под аркой, под другой. Смотрю, зеленый огонек. Честное слово, я чуть под машину не бросилась!

Влезла, захлопнула дверцу, а сказать адрес не могу: реву, воздуха не хватает. Шофер, молодой парень, повернулся ко мне, помолчал, потом говорит:

— Девушка, вы не плачьте, хотите, я ему морду набью! Ей-богу, набью! Вы не смотрите, что я маленький, у меня третий разряд по самбо.

И, когда он это сказал, я начала хохотать, хохотать, уже не могла сдержаться — наступила истерика.

Самбо! И здесь самбо! Всюду вокруг меня самбисты. До того мне дорог стал этот парень маленький, со своей простой кепчонкой, со своим поношенным форменным бушлатом. Он все так сразу понял, сразу хотел помочь. Наверняка у него нет ни бара, ни «Лаванды», ни заграничных костюмов. Сто, тысячу, миллионы Викторов отдала бы я за такого паренька!

Словом, утешил он меня, как мог. Довез, денег не хотел брать.

— Они вам пригодятся еще, — говорит, потом помолчал и добавил: — И не связывайтесь вы со всякой сволочью. Правда. Вот мой вам хороший совет...

И такое беспокойство у него было в голосе, я прямо чуть не расцеловала его. Сколько все-таки в Москве хороших людей! Майами!

Вот и все. Вот я нашла в себе силы все это написать. Наказала себя. Но все равно простить не могу, Не могу себе простить. У меня такое чувство, что я вывалялась в грязи. Я даже ванну десять раз брала.

Как мне нужен Алик! Как он мне нужен! Я знаю, я все равно ему ничего не скажу. Я никогда никому не расскажу о том, что произошло. Ни за что! Но мне хочется почему-то попросить прощения у Алика. Почему? Не знаю. Мне кажется, что я перед ним виновата. И не только перед ним. Ну что мне теперь делать? Я всю ночь не спала. Голова болит, тошнит. Сейчас десять часов утра. Я еще не выходила из своей комнаты. Мама думает, что я сплю. Может быть, Алик дома? Вдруг! Сейчас выйду — позвоню ему. Из автомата. Все равно мне надо на улицу, на воздух, к нему. Только бы маму проскочить...

Глава шестнадцатая

ВЕСНА

Когда раздался звонок, Александр был дома. Он только проснулся. Совершенно случайно. Он никогда в такое время дома не бывал. Но всю эту ночь и он и другие ученики Ростовского, сменяясь, провели у своего тренера на квартире.

Иван Васильевич умирал.

Теперь это не было тайной ни для кого. Тайной оставалось, почему он умирал так скоро. Ведь никто, даже врачи, не знали о сделанном им выборе.

Гореть или тлеть — разве здесь может быть выбор...

Иван Васильевич лежал закрыв глаза, с посеревшим лицом, на котором уже не видны были посеревшие губы.

Что ж, он сделал свое дело. Хотя многое оставалось незавершенным. Вон там, на столе, — листы диссертации, недописанная статья. У постели молча сидят его ученики. И вот этого он не успел еще подготовить на мастера спорта, а вон того — на чемпиона.

Но это не важно. Кто-то другой допишет его диссертацию или напишет новую, еще лучшую, кто-то другой придет в спортивный зал. И этот парень станет мастером спорта, а тот — чемпионом.

Какая разница? Разве важно, кто все это сделает? Важно, что это будет сделано.

Вот так когда-то готовил мастеров Гриша Пылин, на могиле которого он в этом году так и не сумел побывать. Потом мастеров стал готовить он, Иван Ростовский. А теперь это будет делать кто-то другой, так же любящий свое дело, так же влюбленный в спорт.

Эстафета советского спорта продолжается! Это ведь спортивное слово — эстафета. Хорошее слово. Ее несут миллионы, несут далеко, и что ж удивляться, что кто-то выбывает в пути... Так должно быть. Но разве от этого остановится эстафета? Нет, она даже не замедлит своего бега. А это главное. Ее будут нести все дальше и дальше. И то, что он честно пробежал свой этап, — лучшая ему награда. Он сделал что мог, он весь «выложился». Теперь пусть продолжают другие...

Иван Васильевич открыл и снова закрыл глаза.

Александр был подавлен. Уж сколько неприятностей, нет, несчастий свалилось на него за последнее время, Но это было самым тяжелым.

Ведь по существу у него никого не было. Семьи, родственников. Все умерли, кроме старой, почти чужой тетки, у которой он жил.

Иван Васильевич заменял ему всех. Иван Васильевич и Люся.

Люси нет, она ушла, прогнала его навсегда. Теперь уже это ясно. Слишком много времени прошло с той ночи. Она сейчас с Виктором. Что ж, может быть, она права — он ведь герой, умный, интересный парень. Не то что Александр, трус и упрямец. Люся ушла. А теперь вот уходил Иван Васильевич...

Почему, размышлял Александр, умирают хорошие, лучшие люди? Или это так кажется только? Просто когда умирают лучшие — это чувствуют все, а когда плохие — никто не замечает.

И что самое страшное, так это то, что ничего нельзя сделать.

— Ну что я могу для вас сделать? — растерянный, совсем подавленный, задал Александр своему тренеру жалкий вопрос.

Иван Васильевич еле-еле улыбнулся уголками бескровных губ.

— Ты, брат, стань хорошим человеком... И все. — Он говорил с трудом, задыхаясь, очень тихо. — Если не станешь чемпионом... не беда. А вот стань настоящим, честным журналистом, советским журналистом... — Он долго молчал, потом сказал: — Вот что ты можешь для меня сделать...