Победил Александр Луговой

— А зачем читать? Что читать? Ты представляешь, если придется читать произведения таких выпускников вашего факультета, как ты? Уж лучше читать разучиться! У нас хоть все красивые, сильные, мужественные, а у вас какие-то дохлые, взъерошенные. Впрочем, порой и у вас попадаются. Вот Виктор Орлов... Это настоящий парень! Не понимаю только, зачем он к вам пошел.

Этого Люсе говорить не следовало. Это все равно, что в честной схватке кусаться — запрещенный прием.

Александр помрачнел, и веселая перепалка чуть не перешла в ссору, но, почувствовав это, Люся немедленно изменила тему разговора.

— Ну брось, Алик, я ж к тебе с бедой, а ты смеешься (таким образом, одним мановением волшебной палочки вся вина была переложена на плечи Александра). Ты лучше слушай. Значит, я исполняла это упражнение. Все хорошо, оценку высокую получила... А на этом совещании на Елену Ивановну навалились: вы, мол, тянете искусство в спорт, у вас в упражнениях гимнастика создает сценический образ. Это уже не спорт, а профессиональное искусство, пантомима, танец, вы нас тянете к тридцать девятому году, к первому конкурсу — там на первенстве Ленинграда кое-кто не художественную гимнастику, а театральную самодеятельность демонстрировал... И тэ дэ и тэ пэ. В общем, шум, гам. А ты Елену Ивановну знаешь. Она ведь все-все переживает. На тренировке иной раз у нее прямо слезы на глазах — так вживается в упражнение... Даже судьи, которые мне оценки выставляли, должны были, говорят, за композицию ноль поставить. Ну вот такие дела — я ее утешаю. Но в общем все это печально.

Некоторое время оба молчали. Спорт, думал Александр, какое же это всеобъемлющее понятие. Вот он только что видел, как спорт помогал людям в условиях буквально смертельной опасности, в страшной борьбе с врагом. А тем временем здесь спорят, спорт — искусство или нет, может ли гимнастка изображать на лице грусть, радость, любовь — словом, те чувства, которые выражает ее упражнение, или не может. Два полюса...

— Ну хорошо, — сказал он наконец, — чем это все кончилось? Ты-то как считаешь сама?

— Я считаю, что Елена Ивановна, то есть мы, — поправилась Люся, — правы. Не надо только перебарщивать. Ведь все мы, спортсмены, тренеры, вы, журналисты, все твердим, когда кто-нибудь уж очень здорово выступает: «Это же искусство!» И я тебе прямо скажу, что, например, прыжок Брумеля в высоту, по-моему, может называться искусством с не меньшим правом, чем, допустим, иной прыжок Чабукиани. Ну, ясно, что Чабукиани создает целый танец, а Брумель делает только один определенный прыжок. Но в каком-то одном элементе, в этом вот прыжке, они равны, оба достигли вершины искусства. Я уж не говорю об искусстве, скажем, цирковом. Почему выступление цирковых акробатов или, например, присядочников в танцевальном ансамбле — искусство, а упражнение прыгуна в воду или гимнаста на коне с ручками — только спорт? А вольные упражнения Ларисы Латыниной, а фигурное катание? Да иной слалом — большее искусство, нежели балет. Я не говорю о музыке, живописи. Я говорю, что те виды искусства, где оно проявляется в движении, можно смело сравнивать со многими видами спорта. Не с самбо конечно...

— Ты опять...

— Ну не буду, не буду! Самбо можно сравнивать только с оперой, с поэзией, со скрипкой, наконец с журналистикой, которая, как известно, вершина всех наук и искусств!

— Вот то-то!

— Нет, Алик, я серьезно. По-моему, если уж есть такие виды спорта, как фигурное катание, а теперь даже танцы на льду, как художественная гимнастика, которые очень близки к танцу и пантомиме, то почему открещиваться от этого? Я, конечно, понимаю, что не следует выходить «художницам» в сарафанах или, допустим, фигуристам, совершая прыжок «олень», надевать рога. Но ведь выступал же Николай Серый, а он был замечательным гимнастом, с произвольной программой, которая наполовину состояла из элементов, которые можно определить как пантомиму! И всем нравилось, и было здорово. И, между прочим, сильнейшие «художницы», когда выполняют произвольные упражнения, у них на лице, как пером на бумаге, выражены все их переживания, все, о чем говорит музыка их упражнения, а следовательно, и само упражнение. Сколько раз слышишь, читаешь в газетах: «Ее (или его) спортивное мастерство на грани искусства!» Ну вот и переходите эту грань, чего бояться! Разве случайно, что соревнования по художественной гимнастике проводятся на сцене Зала имени Чайковского? Ведь нас призывают: своими произвольными программами вы должны демонстрировать нашу бодрость, жизнерадостность, радость. Правильно. Но нельзя же с каменными лицами совершать высокие прыжки или плавные волны и утверждать, что выражаешь радость. Произвольные упражнения должны быть разнообразны, эмоциональны, ясно выражать, что хочет сказать гимнастка...

Люся говорила с таким азартом, что у нее не хватило дыхания.

— Ну и какой же вывод? — спросил Александр.

— Вывод? А вывод такой: нечего бояться поднимать спорт до уровня искусства! И нечего бояться, что кому-то из гимнасток-«художниц» это недоступно. Всем доступно, если как следует будет работать спортсменка и если хватит уменья у тренера. А то сами не умеют, а на Елену Ивановну набросились! Все из зависти...

— Все интриги, интриги, — смешно подражая голосу Люсиной матери, прошипел Александр. Потом он решительно встал. — Твоя ода во славу художественной гимнастики была прекрасна. Меня ты убедила полностью — остается переубедить отсталых тренеров. Но я понял еще одно: что из тебя вышла бы отличная журналистка. Ты бы вот взяла да и написала статью на эту тему. А?

— Ну, ладно, — Люся сидела откинувшись в кресле, она явно устала от своего темпераментного монолога. — Напишу когда-нибудь. В стихах. Пойдем пройдемся.

...Они вышли на зимние московские улицы. Вокруг фонарей сверкали жемчужные ореолы, с черного неба опускался бесшумно и бесконечно мягкий крупный редкий снежок. Он возникал где-то на уровне крыш, из молочного мрака, дробился на большие узорчатые снежинки и бесследно таял на плечах, на тротуаре, на крышах проезжавших машин. По краям улицы у стен домов, там, где нет движения, он лежал воздушной, почти прозрачной, хрупкой подушкой. За его легкой, робкой пеленой чуть стирались контуры зеленых, красных, синих огней вывесок, чуть бледнее казались окна, и только яркий свет магазинных и ресторанных витрин беспощадно поедал своим сиянием несмелого небесного гостя.

Александр рассказывал о своей поездке. Он воодушевлялся все больше, и Люся, захваченная его рассказом, молчала.

— Ты не можешь себе представить, какие там люди! — горячо говорил Александр. — Скромные какие-то, спокойные, ни на что не ворчат. Там есть застава, так пути к ней чуть не на шесть месяцев снегом заваливает. Живут не жалуются, веселые, всем интересуются, лучше нас с тобой музыку и литературу знают, в курсе всей жизни. А ночью, в мороз, по таким тропкам ходят, по таким горам, где бы я и летним днем ни в жизнь не прошел! Ничего не боятся. И понимаешь, что главное... Не отчаянная у них храбрость, не эффектная, а какая-то незаметная, тихая, спокойная. Ну, словно смелость — это для них повседневная работа. Как нам с тобой в институт ходить.

Не сговариваясь направились к гостинице «Москва» и поднялись на пятнадцатый этаж. Выйдя из лифта, остановились на террасе, где летом выставлялись столики, а сейчас мотался слабый зимний ветер. Отсюда открывался дивный вид на Москву.

Совсем внизу, между гостиницей и Манежем, мчались, словно светлячки-букашки, бесчисленные машины. Слева возвышался Кремль, освещенный спокойно и ровно, уносивший на верхушках своих башен ярко горевшие в черном небе рубиновые звезды.

Дальше световой мозаикой уходили кварталы. Их извилисто пересекала Москва-река, опоясанная вдоль набережных ожерельями бусинок-фонарей. И совсем вдали возносился, сиял, подсвеченный прожекторами, Московский университет. Он горел словно факел, и никакая пелена падающего снега не могла притушить его огни.

Александр раскутился. Он объяснил Люсе, что уж эти материалы наверняка пойдут. Их два. Он получит астрономический гонорар, а потому устраивает ей роскошный банкет. Была заказана икра, крабы, кофе с пирожными и три бутылки воды. Люся бойко поддакивала своему раскутившемуся кавалеру, но есть ничего не стала. Икру она, оказывается, ненавидела с детства (откуда это было знать Александру, их обычное меню бывало куда скромней), крабы ей не нравились. На кофе она очень настаивала, но пить тоже не стала. В конце концов Александр все съел сам. И сам выпил все три бутылки воды. На что Люся только заметила с неодобрением: