Эксперимент «Ангел»

Их жалобные стоны и причитания мне по фигу — поскулят-поскулят и поднимутся. Пристраиваю над костром кастрюлю, в которой лопаются и разбухают кукурузные зерна. Воздушная кукуруза на завтрак, удивишься ты, дорогой читатель? А почему бы и нет? Кукуруза — это злак, не хуже овса. Вот теперь и подумай, есть ли разница между овсянкой на завтрак и воздушной кукурузой?

К тому же, только мертвый может спать под оглушительный пулеметный треск лопающейся кукурузы. Так что это лучшее средство поднять мою сонную гвардию. Не прошло и получаса, как вся стая стоит у костра, мрачно растирая сонные глаза.

— Ребята, заправляемся и стартуем к Большому яблоку. Нас ждет город, который никогда не спит. Думаю, лететь туда часов шесть-семь.

Минут через двадцать все готовы. Один за другим мы взлетаем в воздух. Передо мной Ангел, я — последняя. Разбегаюсь, рывок вверх, с силой работаю крыльями, футов на десять отрываюсь от земли. Опять двадцать пять! Мой мозг снова пронзает невидимым раскаленным железным прутом. Со всего размаху тяжело и безжизненно падаю на землю. Лежу, обхватив голову руками, — ни вздохнуть, ни пошевелиться. Если я перестану сжимать свой череп, мозги сейчас выпадут наружу. Не знаю, что у меня разбито. Не знаю, кричу я или нет. От меня остался один только сгусток боли.

— Макс, — Клык осторожно дотрагивается до меня, — это с тобой как вчера?

Я не могу даже кивнуть.

Открываю рот и слышу тонкий, жалобный, воющий звук. Это мой голос — значит, я все-таки кричу.

В голове — настоящий фейерверк. Что-то бухает и взрывается разноцветьем красных, зеленых, оранжевых огней. А потом в каждом глазном яблоке начинается кино. Широкоэкранное, цветное, и крутят его со скоростью света, в каждом глазу свое: какие-то пыльные здания, мутные пейзажи, незнакомые лица, еда, газетные заголовки, что-то старое, черно-белое, какие-то психоделические спирали…

Сколько я так валялась — ума не приложу. Может, целый год. Но постепенно начинаю понимать, что могу пошевелиться, двинуть руками и ногами. Отползаю в какие-то кусты, и там меня рвет так, словно кто-то выворачивает меня наизнанку.

А потом я лежу, задыхаясь, пустая и холодная, как сама смерть. Не знаю, сколько еще прошло времени, прежде чем я смогла открыть глаза и увидеть над собой голубое небо и белые облака. И пять испуганных лиц.

— Макс, что с тобой происходит? Макс! — По-моему, Ангел боится, что я сейчас умру.

— Тебе однозначно надо к врачу, — Клык, хоть и пытается смягчить тон, но по голосу его понятно, что с ним лучше не спорить.

— Это ты здорово придумал. Какому еще врачу ты собираешься рассказывать всю нашу подноготную?

— Послушай…

Я хоть и слабая, но у меня уже достаточно сил, чтобы его обрезать:

— Баста. Хватит нюни разводить. Я уже в порядке. Это, наверное, вирус какой-нибудь.

Как же, держи карман шире. Генетическая спираль ни от каких вирусов не раскручивается.

Одарив меня долгим пронзительным взглядом, Клык пожал плечами и дал Газману знак на взлет. Тот неохотно подчинился. За ним следом, один за другим, поднимается в воздух вся наша семья.

— Ты следующая, а я за тобой, — безоговорочным тоном приказывает мне Клык.

Сцепив зубы, поднимаюсь на ноги. Колени дрожат, но я как могу разбегаюсь и устремляюсь вверх, с содроганием ожидая нового приступа боли. Меня швыряет в разные стороны. Мне страшно — а вдруг с высоты снова камнем вниз. Но вроде пока все обошлось, и главное — я лечу.

— Как ты там? — спрашивает Надж, поравнявшись со мной в воздухе. Утешаю ее, мол, не волнуйся, все хорошо.

— Я все про своих родителей думаю, — не отстает она. Ее коричневатые крылья движутся в такт с моими, и на взмахе мы почти касаемся ими друг друга.

— Если они до сих пор думают, что я умерла одиннадцать лет назад, они наверняка будут рады меня встретить целой и невредимой. Так ведь? Я имею в виду, они, может, все это время воображали, что принесли меня из роддома, растили, воспитывали. Так теперь они мне, конечно же, обрадуются. Как ты считаешь, обрадуются?

Я молчу.

— Если, конечно… — она нахмурилась. — Может, я совсем не такая, как бы им хотелось? Это, в общем, не моя вина, но, ты же понимаешь, у меня крылья, и всякое прочее…

«Вот именно, — думаю я про себя. — Наконец-то ты, Надж, попала в самую точку».

— С крыльями-то они, может, и не захотят меня совсем. Может, им обыкновенную дочку хочется. А от такой, как я, они и сейчас отказаться могут. Что ты про это думаешь, Макс?

— Не знаю, Надж. Если они настоящие родители, они, по-моему, должны любить тебя такой, какая ты есть, странная ты или нет.

Все это я говорю вслух, а про себя думаю о том, как Элле было без разницы, что я мутантка крылатая. И доктору Мартинез — тоже. Уж что касается ее, я вообще убеждена, что лучше мамы на свете быть не может.

Вдруг понимаю, что давлюсь слезами. Черт побери, этого мне только не хватало! Достали меня эти долбаные эмоции!

Прости мне, дорогой читатель, мои бранные слова. Это у меня ненароком вырвалось. Я вообще-то уже давно дала себе слово язык свой попридержать. Однажды, когда Ангел ногу подвернула, я выругалась, как заправский матрос. То-то испугалась. Мне только шестилетней матерщинницы не хватало. Так что с тех пор я особенно не ругаюсь, честное слово.

Лечу и вспоминаю, как мы с Эллой и ее мамой пирожки пекли. Тесто месили. Не какое-нибудь там покупное, а сами делали: мука, яйца и все такое. А как эти пирожки потом в духовке пахли! Домом! Так настоящий дом должен пахнуть, тепло и сладко.

Это были лучшие пирожки в моей жизни.

Вот это да! Внизу под нами целое море огней — Нью-Йорк.

Почти что весь Нью-Йорк — это длинный узкий остров Манхэттен, точнее, нижняя часть Манхэттена. Нет ничего проще, чем определить, где Нью-Йорк начинается и где кончается. Где темноту сменяет море огней, там и проходит граница. Кажется, что ни в одном доме нет ни единого темного окна, а улицы — это реки, светящиеся фарами машин.

— Людей-то — тьма тьмущая, — бормочет Клык рядом со мной.

Понять, что он думает, нетрудно. Чуть только вокруг нас люди — у нас начинается паранойя, и вообще становится очень хреново. Людей лучше избегать — так нас Джеб всегда учил. К тому же где гарантия, что это настоящие люди и что первый встречный не окажется ирейзером.

— Ништяк! Самый настоящий ништяк! — Надж не может прийти в себя от восторга. — Давайте вниз спустимся. Пошли скорей гулять по Пятой Авеню.[11] И в разные музеи тоже пойдем обязательно. А деньги у нас остались? Айда в магазин, поесть надо что-нибудь купить.

Она вся раскраснелась от возбуждения и нетерпения, и я пытаюсь ее урезонить:

— Деньги у нас есть. И еду мы тоже обязательно купим. Но запомни, пожалуйста, мы сюда прилетели искать Институт, а не по музеям ходить.

Надж послушно кивает, но на лице у нее написано, что половину моих слов она благополучно пропустила мимо ушей.

— Что это там за звуки? — прислушивается Игги. — Музыка там внизу, а мы ее даже с такой высоты все равно слышим. Клево!

Внизу под нами большой и относительно темный прямоугольник Центрального парка. В той его части, где нет деревьев, сияют здоровенные прожекторы и собралась огромная толпа.

— По-моему, это концерт, — объясняю я Игги, — концерт под открытым небом.

— Макс, давай вниз! Хоть одним глазочком посмотрим. Совсем ненадолго! — Успокоить Надж невозможно, она прямо ходуном ходит, подпрыгивает вверх и вниз, если это вообще на лету возможно.

В самом парке довольно темно, а там, где светло, толпы людей. Думаю, в этой сутолоке даже ирейзерам трудно будет нас вынюхать. Взвесив все «за» и «против», принимаю решение.

— Приземляемся! Только смотрите, не попадите в луч прожектора. Держитесь в темноте на подлете.

Намечаю группу старых дубов в стороне от людей и от суеты и кивком головы направляю к ним свою стаю. Опускаемся в полном молчании, разминаем ноги, складываем крылья, хорошенько укрываем их ветровками и как ни в чем не бывало направляемся туда, где гудит толпа и громко играет музыка. Обыкновенные подростки. Таких там и без нас, наверное, тысячи.

11

Пятая авеню (англ. Fifth Avenue) — улица в центре Манхэттена в Нью-Йорке, одна из самых известных, респектабельных и дорогих улиц в мире.