Княгиня Ольга

И вот священник Григорий в Киеве, среди христиан и рядом с язычниками, кои, как показалось ему, еще более, чем при князе Олеге, погрязли в невежестве своего идолопоклонничества. Он не жалел сил, чтобы росли ряды христиан. Но сие давалось трудно, потому как верховный жрец Богомил жестоко преследовал вероотступников. И многие из них уже поплатились жизнью. Понял Григорий, что пока во главе язычества стоит Богомил, пока великие князья держатся языческой веры, надеяться на прирост христиан тщетно.

Ночь прошла, но Григорий так и не сомкнул глаз. На рассвете он вновь услышал на площади голоса и крики отчаяния. Он вышел из храма и увидел, как толпа киевлян скрылась на улице, ведущей к Священному холму.

— Что здесь случилось? — спросил он старцев, еще охраняющих храм.

— Беда нам, отец Григорий, — ответил один из старцев, — идоляне утащили из Аскольдовой слободы седмицу православных вьюношей и дев.

В сие время к храму подошел протоиерей Михаил. Григорий поспешил ему навстречу.

— Преподобный отец, мерзкие люди увели на жертвенник семь христиан. По воле Богомила их убьют, ежели мы не спасем.

— Но что мы можем сделать, отец Григорий? — в отчаянии спросил протоиерей.

— Токмо великая княгиня властна остановить алчущих крови. Идем же к ней, преподобный.

Но протоиерей Михаил выразил сомнение:

— Она в таком горе. Как можно ее тревожить?

— Не сомневайся, преподобный. Даже если пострадаем за веру, за детей наших, мы должны сказать ей о будущем ее подданных христиан. — И Григорий взял Михаила под руку, повел к княжеским палатам.

На этом коротком пути от храма Святого Илии до княжеских палат — всего‑то чуть больше двухсот сажен — два священнослужителя пережили и перечувствовали столько, что иному и за всю жизнь не пережить. Грек Михаил был повержен в страх. Зная крутой нрав архонтисы россов, он шел и прощался с жизнью, потому как понимал, что Ольга не помилует их за дерзость. Он вспомнил свой прекрасный Константинополь, свою приходскую церковь и полную боголепия службу, свой уютный дом и многое другое, свое, свое. Однако страх перед Ольгой мешал протоиерею Михаилу спрятаться до поры в воспоминаниях минувшего. Он боялся, что княгиня Ольга скажет: «Я сама язычница и по нашим законам готова лечь на жертвенный камень, дабы уйти из мира сего следом за супругом. И те, кого отметил Богомил, обречены на смерть моей верой». Что ж, Михаил знал, что на Руси испокон веков так поступали жены — язычницы, даже если глава семьи не погибал на поле брани, но умирал в постели.

Другое волновало россиянина. Григорий боялся, что княгиня Ольга не допустит их к себе, что стражи выпроводят их с княжеского двора силой. Но против стражей у отца Григория был крест. Оставалось одно: одолеть стражей и идти в княжеские терема, даже если их туда не позовут. И еще волновало Григория немаловажное: найдет ли он такие слова, кои убедили бы княгиню проявить милосердие к невинным жертвам. За себя, за свою жизнь Григорий не волновался. Он верил, что и волоса не упадет с его головы без воли Божьей.

Но то, что увидел на теремном дворе Григорий, привело его в смущение и остудило пыл, с коим он шел к княгине. Двор заполняла тьма воинов, и что уж тут было надеяться на силу креста. Им же не пробьешь стену. Ан оторопь посетила Григория лишь на мгновение. Он все‑таки взялся за крест и поднял его над головой и решительно пошел вперед. И все случилось как бы само собой. Молодые воины — язычники уступали священнослужителям дорогу, да прежде всего почтенному белобородому старцу Михаилу. Им не было дела до того, что это христианские священники. Они, по обычаю русичей, уважали старость. И Григорий с Михаилом подошли к красному крыльцу. Могучий рында открыл перед ними двери, и они беспрепятственно вошли в княжеский дворец. В первой же большой зале их встретил воевода Асмуд. Он знал и Михаила и Григория.

— Зачем пришли в неурочный час? Разве вы не ведаете о нашем горе? — спросил он строго.

— Ведаем, достойный воевода. Токмо нас привело не меньшее горе, — ответил Григорий. — Хотим зреть великую княгиню, и неотложно.

— Матушка княгиня почивает, — сказал Асмуд. И тут же крикнул дерзким послам: — Ночь не спала! Убирайтесь вон!

Отец Григорий голову вскинул, крест к груди Асмуда приставил.

— Не бери грех на душу, воевода! На вашем холме невинные русичи к погибели приговорены. Веди не мешкая! — Глаза Григория обожгли все в груди варяга, он посмотрел на боярыню Павлу, коя спускалась с лестницы и слышала то, что сказал Григорий. Сказала торопливо:

— Матушка княгиня не спит. Она у сына в спаленке. — И повелела Асмуду: — Веди их, воевода, веди!

Путь по лестнице был самым тяжким для Григория. Он поверил, что княгиня исполнит их просьбу. Но встреча с нею и пугала и волновала его. Он шел навстречу к любимой женщине, к той единственной отраде души и сердца, образ которой не угас в нем за долгие сорок с лишним лет. У него была женщина — гречанка: сан позволял ему жениться, но любви к ней он не испытал. И когда она покинула его, пока он был на каторжных работах, Григорий не жалел о том. К тому же и детей они не завели.

Прекраса — другое дело. Это был ангел — хранитель Григория. Она дала ему мало, лишь возможность любить, и, хотя любовь его была безответной, она питала его сердце силой и теплом, и образ Прекрасы был несмываем временем. Жалел Григорий об одном — о том, что за год жизни в Киеве ни разу не увидел ее. Какая она в своем пятидесятилетием возрасте? Да что говорить о том, когда ее постигла черная беда.

Асмуд привел священников в трапезную и скрылся за дверью детского покоя. Прошло несколько минут, за это врет из‑за двери дважды выглядывал трехлетний Святослав, стрелял острыми глазенками и скрывался.

Но вот наконец Асмуд вышел, распахнул дверь и на пороге появилась княгиня Ольга. Горе подкосило ее. За прошедшие две ночи и день она поблекла и показалась Григорию старой женщиной. Но, похоже, ни время, ни горе не тронули ее стройной по — девичьи фигуры, кою облегал украшенный диамантами далматик. И потому Григорию показалось, что на лице у его Прекрасы — маска, что надевали женщины Царьграда в карнавальные ночи.

Ольга не очень приветливо спросила:

— Что вам нужно, слуги Христа Назарея? — Она смотрела на Григория, который стоял впереди протоиерея

Михаила, и на ее лице не дрогнула ни одна черточка. Земляк и сподвижник ее детских игр был для нее чужим и незнакомым.

Григорий и не ожидал иного. И понял в сей миг, что и Ольга для него чужая. И не было уже на свете Прекрасы. С ответом Григорий не замешкался и, подбирая сильные слова, сказал:

— Великая княгиня всея Руси, не дай пролиться невинной крови на Священном холме. Повели освободить семь пленников и пленниц. Над ними жрец Богомил готовит пагубную расправу.

— Кто они?

— Твои подданные, дети Христовы. Мы же с протоиереем Михаилом служим в соборной церкви Святого Илии, мы будем молиться за тебя, великая княгиня.

— Мне сие радости не прибавит. А на Священном холме своя власть. Богомил — слуга Перунов, но не мой, — Лицо княгини оставалось бесстрастным. И была она со своим горем где‑то далеко, но никак не лицом к лицу со священнослужителями чуждой ей религии.

В груди у Григория дрогнуло сердце. Он понял, что княгиня не защитит схваченных язычниками христиан. «Она отдаст их на заклание!» — крикнула его душа. И тогда Григорий отважился сказать то, что открывало его личность, что оставалось последней надеждой:

— Великая княгиня, Прекраса Псковской земли, друг твоего детства Егорша помнит твое человеколюбие и потому надеется, что ты исполнишь его просьбу, не загубишь напрасно семь россиянских душ.

Ольга сделала шаг назад, взмахнула рукой, словно защищаясь от наваждения, потом сделала несколько шагов вперед, остановилась близ Григория.

— Я помню Егоршу. Да ты ли это? Ведь Григорий, а не Егор твое имя!

— Да, великая княгиня, теперь я Григорий, но в семнадцать лет, когда покинул Изборск, я был Егоршей — Егорушкой.