Вне закона

Дождь снова загнал нас под плащ-палатки. Самсонов воспользовался этим, чтобы отдать нам приказ. Завтра, сообщил он, под вовсе не вдохновляющий шум дождя, в Кульшичи отправятся Боков и Кухарченко. Им надлежит поточнее узнать у нашего связного обстановку в районе и запастись продуктами. Николай Барашков — этот полещук окончил до войны топографический техникум — назначается проводником. Боков, Кухарченко, Барашков и девушки впредь освобождаются от несения нарядов.

— А почему командир и Лешку освободил от дежурства на посту? — шепотом спросил обиженный Сазонов Щелкунова, когда Самсонов умолк.

— По-моему, побаивается его Самсонов,—  прямодушно ответил Владимир.

Я не поверил: чепуха, наш командир осторожен, но он никого не боится, потому он и командир. Просто он ценит Кухарченко как отличного, надежнейшего в группе бойца.

— Чепуха! — шепнул я Владимиру. — По-моему, это просто потому, что Лешка будет все время ходить на задания.

— Тише,—  прошипел Владимир. — Слушай!

Самсонов вполголоса говорил «старичкам»:

— Итак, нужно действовать сообща, ребята. Положение сложное. Мы угодили в

«пустой» район — партизан здесь, черт подери, нет. Я рассчитывал найти «диких» партизан — без связи с Большой землей, но их не видать. Придется действовать одним, друзья-робинзоны! Нам будет нелегко. Немец рассчитывает пробыть тут долго — агрономы раздают крестьянам фруктовые саженцы. Значит, немец думает дожить тут до яблок и груш! За зиму они создали здесь сверху донизу органы местного гражданского управления. Колхозы реорганизованы в общины. Во главе общины стоит староста, при нем писарь и пять полицейских. Восстановлены волости и уезды с бургомистрами и старшинами. Все они — наши враги. Опереться не на кого. Народ тут, видать, темный, задавленный оккупантами. Кто изменил, кто в портки наложил. Я ведь не бог, мне нужен ваш совет, ваша помощь. Конечно, последнее слово за мной, без этого нельзя на войне, но без вашей поддержки... Мы не на фронте — там надо мной были бы командиры, а здесь я один как перст...

— Верно, один в поле не воин,—  заметил Боков, заместитель командира группы,—  Только насчет народа спешишь ты очень выводы делать.

— Дай бог! — вздохнул Самсонов. И продолжал: — Я не кичусь своим командирством, знаю, что у Леши, у Барашкова есть огромный опыт партизанской войны. Нас одиннадцать футбольная команда. Если я в ней капитан, то Леша — центр нападения. Побольше личной инициативы. Нам, друзья-робинзоны, надо сработаться, научиться с полуслова понимать друг друга, подготовка в части у нас всего месяц продолжалась, пуда соли мы не успели вместе съесть... Все важные решения будем принимать коллективно. Коллектив — вот главное! Словом, один за всех и все за одного. Идет?

— Вот такой разговор мне по душе! — живо откликнулся Лешка-атаман. — По рукам! Я этил командиров, которые нос дерут, не перевариваю. А на Большой земле была у меня такая думка, что и ты, Иваныч, из таких. Ничего! Я бы тебя приструнил. С другими как хочешь, а Лешку-атамана не трогай пожалеешь! Значит, по рукам. Только не пойму — почему ты нас «робинзонами» зовешь? Я хоть и некрещеный...

Мы с Щелкуновым прыснули.

— Ну, вот и договорились! — натянуто проговорил командир,— А насчет братьев-робинзонов...

— Молодец, Самсонов! — восхищенно шепнул мне на ухо Володька. — Лешка — тот ахинею какую-то несет. Но неужели в самом деле так забит и запуган тут народ?

В полночь я сменил на часах Щелкунова и долго топтался вокруг дерева, чтобы согреться. Я буравил глазами темноту, вслушивался в сплошной шум дождя, выдумывал и сам же разгонял всевозможные страхи: то чудились мне крадущиеся шаги, то мерещилась рогатая каска за кустом.

Зябко, тоскливо вздыхает промозглый ветер. Со всех сторон тянутся ко мне мокрые, обросшие мохом корявые сучья. Причудливые пни, изогнутые стволы берез. Шевелятся, качаются еловые лапы. За шиворот падает ледяная капля. Дождь хлещет не переставая. Вынимаю из кармана «кировские» часы, одолженные у Бокова подношу к циферблату компас, переливчато светящиеся гнилушки из старого пня, но так и не могу ничего разобрать. «Растяпа! Забыл фонарик взять!» Сажусь под дуб. Отгоняя сон, стараюсь думать о немцах, рыскающих в эту ночь по лесу в поисках нашего десанта, смотрю в сторону канувшей во тьму палатки и думаю о том, как хорошо было бы очутиться среди теплых тел сладко спящих «друзей-робинзонов». Зная, что если останусь сидеть, то неизбежно засну, встаю и прислоняюсь к дубу. Мысли путаются, глаза слипаются... Прохаживаюсь, наступаю в лужу. Нагнувшись, зачерпываю воды горстью, омываю глаза. Вода в луже — теплее озябших рук...

И вдруг, леденя кровь, совсем недалеко раздается душераздирающий крик. Я вскидываю полуавтомат. Кругом мрак, беспросветный, грозно-враждебный мрак. Он будит лишь недавно поблекшие ночные детские страхи, порожденные слишком живым воображением и чтением страшных книжек. Во мраке исполински растут исчадия давних кошмаров. Ночь становится черной зубастой пастью неведомого чудища... «Вот так разведчик! — стыжу я себя. — Диверсант!» Но кто кричит дурным голосом в лесу?!

Минуты не шли, а ползли. Не зная, отстоял ли я положенный срок, я не осмеливался разбудить своего сменщика и сделал это только тогда, когда смог наконец различить стрелки на циферблате и увидел, что простоял лишних полтора часа.

— Ну как? — спросил, сменяя меня, Володька Терентьев. — Не напугал тебя ночью филин?

«Так надо!»

— Ну и Могилевщина! — разбудил меня утром голос Щелкунова. — Солнце здесь светит когда-нибудь или нет? Бр-р! В Москве июнь, а тут и маем не пахнет!

Он подтрунивал над белорусом Барашковым, тот отругивался и, пересыпая разговор белорусскими словами, серьезно доказывал, что солнце в этом краю не редкий гость.

А в лесу, в кустах дикой малины, все еще занудливо шелестел мелкий дождь.

— Одно слово — могила! Видать, недаром говорят о покойниках, что они уехали в Могилевскую губернию,—  добавил я, потягиваясь. Но улыбку с моего лица сразу же согнало замечание Самсонова:

— Ну как, герой, сладко спалось ночью на посту? Продрыхал полтора часа?

— Этому «робинзону» образование стоять на посту не позволяет,—  проворчал

Кухарченко.

Боков — и он не поверил моему объяснению — сказал:

— За такие вещи, за сон на посту, расстреливают!

— Ну вот! Опять взъелись на парня! — встала Надя на мою защиту. — Ну их, Витя!

На, возьми котелки, сходи по воду на речку.

Весь день уныло моросил дождь. Вечером Кухарченко и Боков стали готовиться к ночному заданию, Кухарченко — весело, как на гулянку, а Боков — угрюмо и деловито. Взяв лишь по паре гранат и по пачке патронов, они вытряхнули все остальное из своих мешков, проверили оружие.

— В случае чего,—  напутствовал их командир,—  ищите нас на запасных явках в условленное время.

Не было ни прощальных слов, ни рукопожатий. Молча проводили мы взглядами наших товарищей, молча прислушивались к удалявшемуся в кустах мокрому шелесту.

Ночью почти не спали. Сменившись с поста, я увидел под плащ-палатками мерцающие огоньки папирос, услышал чье-то осторожное покашливание. Пахло то легким табаком, то крепчайшей гдовской махоркой. За угрюмым шорохом дождя и шумом ветра послышался еле уловимый звук длинной пулеметной очереди. Забегали, запрыгали в темноте папиросные огоньки, зашевелились под накинутыми венгерками товарищи.

— По компасу, Барашков, засеки,—  услышал я взволнованный шепот Самсонова, и через минуту голос нашего следопыта:

— Нет, не там, северо-восточнее...

Новый выговор, полученный мною утром от командира, долго не давал мне покоя. Я и злился на Самсонова, и думал: «Ничего! Я докажу тебе. Погоди! Вот попадешь в переплет, спасу тебе жизнь! Может быть, меня ранят, когда я тебя буду спасать,—  хорошо бы только не очень сильно,—  вот тогда ты увидишь, что я за человек, пожалеешь, что ни за что ни про что накинулся на меня!»